Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Тетя Настя, так звали беженку, далеко не молодая, измученная непосильными трудами и бедами войны, несла на себе печать глубоких страданий и невзгод. Сережа уговорил ее приютить меня хотя бы на пару недель.
Это было мое первое пристанище в крохотной московской комнатушке насыпного барака, который когда-то был просто чуланом без окна. На полу тетя Настя постелила старый полосатый матрац в ржавых клетках. Одеялом служила моя шинель, а подушку я кое-как набил паклей, принесенной из соседнего магазина. Основным преимуществом этого жития-бытия оказалась договоренность дворничихи с милицией прописать меня на три месяца в должности младшего дворника на бесплатной квартире. Так началась моя
Сережа у кого-то из друзей узнал, что Московский механический институт на улице Кирова открыл прием на подготовительное отделение. Меня, как фронтовика с хорошим аттестатом, приняли легко, даже пообещали, что при удачной сдаче вступительных экзаменов дадут общежитие в Лосиноостровской, в 20 км от Москвы.
Зима 1945 года выдалась снежной и метельной. В работу дворника я втянулся быстро. По утрам и вечерам сгребал снег в валы на мостовой и в огромном коробе на салазках завозил его во двор. После заморозков острым скребком колол ледок, подметал дорожку и тротуар, ведущие к метро «Красносельская». В то время я основательно пристрастился к куренью. Хорошо еще, что послушал Сережу и набил солдатский вещмешок крепким сибирским самосадом, нарубленным младшим братишкой Петькой. К постоянному чувству голода уже привык. Благо, что получил в институте карточку на 550 граммов хлеба и кое-какие сухие продукты. Хлеб съедал, что называется, за один присест. Когда тетя Настя кормила своего сына — второклассника Вовку, я, слушая, как она уговаривает его съесть тарелку супа или щей, буквально исходил слюной. Запах супа дурманил голову. Но однажды Вовка взбунтовался:
— Почему ты дядю Ваню не заставляешь есть? Если он будет есть, то и я буду есть.
Тетя Настя помолчала, а потом, налив полную тарелку борща, поставила ее на стол рядом с Вовкиной. Я возликовал, тем более, что она положила рядом еще и ломоть ржаного хлеба. Вовка, вытаращив глаза, восторженно смотрел на меня. Тогда я предложил ему есть борщ наперегонки. Лидерство выиграл мальчик, и довольная Настя вся просияла от столь удачного опыта.
Позже я узнал, что, кроме выполнения дворницких обязанностей, Настя убирала в соседнем магазине. Как беженку и вдову ее жалели, подбрасывали продукты. Почувствовав, что я не нахлебник, дворничиха стала поощрять наши застольные соревнования с Вовкой, и я теперь постоянно обедал, когда он приходил из школы. Чтобы чем-то ответить на доброту Насти, я стал все чаще подменять ее на фронте борьбы со снегом. Дворничиха оценила мое старание, обшила старой простыней полосатый матрац, откуда-то принесла старенькую расшатанную раскладушку, и я на полметра поднялся над уровнем холодного пола.
С одиннадцати утра до четырех вечера я проводил время на семинарах в институте, просиживал часами в библиотеке. Мой факультет «атомного ядра», как его называли в просторечии студенты, на три четверти состоял из демобилизованных фронтовиков. Шинели, бушлаты, кирзовые сапоги, протезы — все это было для первого послевоенного года обычным явлением. Хлынувшая с полей войны солдатская братия училась жадно. Девочки-москвички, выходцы из семей с достатком (а их было на сотню демобилизованных не более пятнадцати человек), одевались модно, некоторых даже подвозили на машинах. На нас, шинельную братию, они как-то не особенно обращали внимания, и, если улыбались, то снисходительно, больше из вежливости.
Однажды тетя Настя принесла от кого-то из соседей патефон, чтобы я мог проиграть купленные с рук у метро пластинки с записями Леонида Утесова и Клавдии Шульженко — кумиров моего поколения. Под их песни мы учились танцевать вальс и танго. Видя, в какой восторг привел меня джаз Утесова, тетя Настя поведала мне, что артист живет здесь рядом, на Краснопрудной. Я встрепенулся.
— И
— Да, сотню раз. В прошлую зиму и осень я прирабатывала, убирала снег у их дома. Мы даже здоровались при встрече. Он всегда ласково улыбался.
С тех пор я потерял покой. Ежедневно, медленно прогуливаясь у дома на Краснопрудной, старался не пропустить ни одного мужчины, выходящего из-под арки дома. Меня даже приняла за грабителя старая толстая дворничиха.
— И щево ты тут ходишь кажный день? — говорила она с характерным татарским акцентом. — Щево смотришь в окна по этажам? Щево ты потерял в этом доме?
Я не знал, что ей ответить, и во время следующей прогулки решил рассеять ее подозрения.
— Мне сказали, что в этом доме живет Утесов. Я очень хочу его повидать.
— Защем тебе он понадобился?
И тут я дал маху, еще больше усилив ее подозрения своим вопросом:
— Может быть, скажете, в каком подъезде он живет?
Дворничиха достала свисток и дважды громко свистнула, взмахнув рукой в сторону входа в метро «Красносельская», где прохаживался постовой милиционер. Он пересек улицу, выслушал дворничиху и потребовал у меня паспорт.
— Пройдемте.
— Куда?
— По месту прописки.
Каково было удивление милиционера, когда я привел его в каморку к тете Насте, которую он видел каждое свое дежурство. Увидев на раскрытом патефоне пластинку Утесова, он по-хорошему улыбнулся.
— Теперь все понятно. Что, любимый артист?
— Он, да еще Клавдия Шульженко. Они нам так помогали своими песнями на войне! И вот я узнаю, что знаменитый артист живет в двух минутах ходу от моего дома. Очень хотелось повидать его.
Милиционер положил мне на плечо руку.
— Вряд ли тебе удастся его встретить. Машина за ним подходит к самому подъезду. Да и сейчас он уехал на гастроли.
Так я и не увидел своего кумира. Не удалось встретиться и с богиней моего воображения Клавдией Шульженко.
Вот и сейчас, когда русые кудри мои побелели как снег, я не могу без глубокого волнения слушать песни Утесова и Шульженко. В душе просыпается молодость, память уносит в далекие предвоенные годы. Если меня попросили бы заполнить анкету с вопросом «Ваши любимые русские певцы?», я, не задумываясь, ответил бы: Федор Шаляпин, Сергей Лемешев, Иван Козловский, Леонид Утесов и Клавдия Шульженко.
Думаю, что в этом раскладе у меня уже больше ничего не изменится.
В середине декабря мне повезло. Брат договорился с комендантом своего общежития, и мне разрешили проживать в его комнате аж до 15 января. С Сергеем жил лишь один химик, который уехал на целый месяц в командировку на Дальний Восток для проведения каких-то экспериментов.
Теперь каждую неделю я получал свежее, пахнущее прохладой, отглаженное постельное белье. Даже подушка была не ватная, как у моего брата, а пуховая, привезенная аспирантом-химиком с Украины. Первое время я страдал бессонницей. В студенческом клубе на нижнем этаже почти каждый вечер то устраивались танцы, то крутили кино, то выступали с концертами знаменитые артисты, которых мое поколение знало по кинофильмам. После одного из таких концертов, где мхатовцы Алла Тарасова и Анатолий Кторов сыграли сцену из спектакля «Анна Каренина», я, до предела взволнованный, не мог уснуть всю ночь. Я сочинил длинное страстное стихотворение, посвященное красавице Тарасовой, в котором признавался актрисе в любви неземной, возвышенной, готовой на подвиг. Разбирая завалы старого архива, я так и не нашел этого стихотворения. Но любовь к очаровательной Тарасовой не покидала меня всю жизнь. Несколько лет назад при посещении Введенского кладбища я положил на ее могилу четыре алых розы…