Судьбы крутые повороты

Лазутин Иван Георгиевич

— Если останемся живы, то принимать тебя в партию будем, когда возьмем Варшаву.

А через неделю, во время зарядки боевых установок снарядами, мы попали под такой ливень, а он длился больше часа, что все мы промокли до нитки. О рекомендации в партию и о бабушкиной иконке Георгия Победоносца я вспомнил лишь тогда, когда боевые машины были уже заряжены, накрыты брезентом и забросаны сверху зелеными ветками нарубленного кустарника. Чтобы просушить гимнастерки, брюки и даже нижнее белье, а также бабушкины иконки, мы с Сашей незаметно отделились от своих батарейцев, нашли маленькую солнечную полянку. Саша расстелил на ней кусок брезента, взятого у командира боевой машины, и сухую газету, на которую мы для просушки разложили свои комсомольские

билеты и иконки. А рядом со своей иконкой я положил рекомендацию в партию. Несколько букв в ней расползлись от сырости. Растелешенные, в одних солдатских кальсонах, мы с Сашей, перекурив, не заметили, как уснули. Июльское солнце ласково пригревало. Для войны эта ситуация и наше положение были просто неестественны, и даже смешны. Внезапное появление почти у нашего изголовья парторга было настолько неожиданным, что мы оба с Сашей оробели и пристыженно молчали. И как на грех, наши комсомольские билеты лежали рядом с иконками Георгия Победоносца. Такое положение в криминалистике называется «схвачены с поличным». Нашу суетливость и желание побыстрее надеть брюки и гимнастерки, а также обуться, парторг понял правильно.

— Не взыщите, что разбудил вас, — шутливым тоном произнес он.

Мы надели гимнастерки и брюки. Когда Саша Загороднюк объяснил парторгу, откуда мы взяли одни и те же иконки и как речицкая бабушка истратила на него весь лен, когда лечила его карбункул, и как на прощанье она подарила нам эти иконки, парторг задумчиво произнес:

— Ну, что ж, хорошо, если верите в молитвы бабушки. Храните эти иконки.

— А это все совместимо? — спросил я как-то виновато, положив на левую ладонь комсомольский билет, рекомендацию в партию и иконку.

Парторг на серьезный вопрос ответил строго, раздумчиво:

— Не только совместимо, но и естественно. Вы знаете о том, что гениальный физиолог, великий русский ученый Иван Павлов был глубоко верующим человеком. Правда, некоторые ученые, коллеги называли его чудаком. Павлов к этим осуждениям и насмешкам относился по принципу народной пословицы «собака лает, а караван идет».

И все-таки, на всякий случай, я осмелился спросить, можно ли в одном кармане гимнастерки носить комсомольский билет и иконку? На что парторг, вместо ответа, достал из кармана гимнастерки партийный билет, раскрыл его и показал мне маленькую иконку, заложенную в нем.

— Эту иконку мне подарила родная бабушка. Отсюда делайте вывод. И говорю я это вам не для протокола, не для публичного обозрения. Понятно?

— Понятно, — почти одновременно ответили мы и положили свои иконки в комсомольские билеты.

Парторг взглянул на часы и предупредил, что через 20 минут будет обед. Сказал и, круто повернувшись, ушел с полянки к штабному блиндажу.

В этот момент парторг чем-то мне напомнил моего родного дядюшку Егора, старшего брата моей мамы, начитанного и умнейшего человека, который утверждал, что первым коммунистом на земле был Иисус Христос.

По мере успешного наступления наших войск на всех фронтах настроение солдат становилось веселее, все увереннее. Расстояние до Варшавы сокращалось, а за Варшавой был Берлин. Свои предрассветные залпы по вражеским позициям мы совершали, словно священнодействуя. Вот тогда-то, в те победные дни успешного продвижения наших войск, я истинно поверил в реальность гениальной строчки великого поэта «есть упоение в бою». На фронте я много раз бывал под бомбежкой и под артобстрелом. И к этой «музыке» летящей над головой смерти относился по-разному. Вначале я никак не мог понять, почему бомба, падающая с неба, действует на нервы лежащего в окопе солдата не просто угнетающе, а сковывает человека в безотчетном страхе, вдавливая его в землю, почему-то заставляет его крепко обхватить голову, словно защищая только ее. Но к шелесту пролетевшего над головой снаряда я относился спокойнее, потому что в 9 классе, изучая физику, знал, что скорость летящего снаряда намного больше, чем скорость свободно

падающего тела, а из опыта бывалых фронтовиков был осведомлен, что если снаряд над головой шелестит, значит, он уже где-то разорвался. Значит, он тебя не убьет. А потому надрывный, усиливающийся вой бомбы, которая разорвется не совсем близко от тебя, солдат нервами своими воспринимает обостреннее, сливаясь грудью и локтями с землей, к которой он приник. Видел я и таких молодых отчаянных сорванцов, которые, играя со смертью в поддавки, картинно, в полный рост возвышаясь на бруствере, наблюдали за разрывами бомб или снарядов, и делали это до тех пор, пока окрик командира не заставлял их нырять в окоп. Но это уже признак натуры, отчаянной и бесстрашной.

По мере приближения передовой линии к польской границе, мы, солдаты, замечали, что если выразиться языком экономической географии, народонаселение фронта все увеличивалось и сгущалось. На дорогах Пруссии становилось все теснее и теснее. Танки, как правило, двигались по обочинам, кустарники и мелколесье им были не помехой. Царица полей — пехота почтительно уступала место для движения «богам войны»: тяжелым орудиям, самоходкам и нашим гвардейским минометам. И все-таки упоение пиршеством боя при штурме Варшавы я не испытал.

В середине сентября меня неожиданно вызвали в штаб бригады, и начальник штаба сказал:

— Командируем тебя, Лазутин, учиться во Второе гвардейское минометное артиллерийское училище. Таких ракетных военных училищ в нашей стране пока только два: в Москве и в Омске.

Видя мою огорошенность, полковник предложил мне присесть.

— Ты растерялся? — спросил полковник. — Но ничего, когда-нибудь это наше доверие ты оценишь по-настоящему. Ракетное оружие — это оружие будущего. Командовать этим оружием должны высококвалифицированные талантливые командиры. Твою кандидатуру предложил командир дивизиона майор Шмигель.

При этом он как-то особо подчеркнул: — Если успешно закончишь училище, мы тебя через отдел кадров ракетных и артиллерийских войск заберем к себе в бригаду.

Из штаба бригады я вышел словно хмельной. Как-то все сразу, в одну кучу смешалось: и гвардейское минометно-артиллерийское училище, по окончании которого я стану офицером, и почти заверение начальника штаба забрать меня в 22-ю минометную бригаду. Саше Загороднюку я сказал, что меня направляют в училище. Завистливым человеком Сашу Загороднюка, этого высокого, статного красавца, назвать нельзя. В душе его гнездилось больше благородных чувств, чем чувств, грешащих даже малейшими признаками зависти, но все-таки он удивился, почему выбор для командировки на учебу в Омск пал на меня, а не на него, который участвовал в боях на Прохоровском поле, на Орловско-Курской дуге?

Простившись с батарейцами своей боевой установки, я зашел в палатку парторга дивизиона, уже знавшего, что меня командируют в Омское училище, поблагодарил за доверие, которое он оказал мне своей рекомендацией, и спросил его, что мне с ней делать.

— Вступай с ней в партию в училище. Сейчас есть указание из Центрального Комитета партии о том, что в штатской жизни фронтовые рекомендации в партию действительны. Так что с Богом, Ваня, по-братски желаю тебе успеха и счастья. Пиши, когда поступишь.

Зашел я и в палатку майора Шмигеля, чтобы проститься с ним и поблагодарить за такое участие в моей судьбе. Его в палатке не было, по какому-то срочному делу он был вызван в штаб дивизии.

Теперь уже не помню тот небольшой белорусский городишко, до вокзала которого нас с Сашей довез шофер майора Лютова. Грустным было это расставание. Уже в вагоне Саша распечатал заткнутую тряпицей бутылку самогонки и мы выпили на прощанье.

За дорогу до Омска много дум пронеслось в моей голове. И одной из них была печальная мысль сожаления, что мне не пришлось со своими батарейцами участвовать в штурме Варшавы и расписаться на стенах Рейхстага. Наверное, с молодых еще лет я несу в душе своей честолюбивые желания.