Судьбы крутые повороты
Шрифт:
В Омске в январе или феврале в наше училище с новым маленьким пополнением прибыл Саша Загороднюк. Как мы оба были рады этой встрече! В Омское училище его направил тот же полковник, начальник штаба нашей бригады, который определил и мою дальнейшую участь. Полковник помнил меня, даже передал мне привет и напомнил о своем обещании. Это приятно было услышать… А когда я спросил у Саши о майоре Шмигеле, он как-то поник и сообщил мне, что командир дивизиона майор Шмигель при штурме Варшавы погиб, сраженный осколком снаряда. Привез он мне и привет от парторга дивизиона, сообщив при этом, что последнее время он что-то стал прихварывать. Жаловался на здоровье и Саша Загороднюк.
Если война с ее неожиданными и то трагическими, то драматическими сюжетами непредсказуема и новизной своей всегда волнует, то размеренная гарнизонная жизнь с ее строгой дисциплиной в глубоком тыловом городе порой навевает занудливую
И вот тут-то, задумываясь над своей судьбой, я начал понимать, что для военной жизни я не рожден. Некоторые из нас, курсанты училища, кто уже четвертый год нес на своих плечах тяжелую глыбу воинской службы с ее фронтовыми лишениями, начали охладевать чувством «упоения в бою». Всех нас впереди ждала размеренная, гарнизонная жизнь, не совместимая ни с поэзией, ни с творчеством.
Теперь нас все сильнее и сильнее начали волновать события на фронте, бои за Берлин. И вот, наконец, этот день Великой Победы в Великой Отечественной войне наступил. Хотя мы, как и вся страна, уже два дня знали, что победа пришла, что Берлин был взят, и все-таки утром 9 мая в час торжественного построения училища на площади перед казармами, замерев в напряженной стойке «смирно», мы, более тысячи курсантов и офицеров, смотрели в одну точку — на трибуну, на которой развевалось знамя нашего гвардейского училища. Нелегкой походкой поднимался по ступеням на трибуну уже немолодой генерал, начальник училища, грудь которого была увешана боевыми орденами. За ним на трибуну поднялись старшие и средние офицеры, и тоже все в орденах и медалях. Помню и напряженные лица наших командиров, помню и почти минутную, словно мертвящую паузу, молчания, которая повисла над площадью. Не забуду и слова, которые генерал, подняв левую руку, произнес без всякой бумажки:
— Дорогие мои гвардейцы! Поздравляю вас с Днем Великой Победы в Великой Отечественной войне!
Эту волнующую фразу он произнес без всякого микрофона, чем пользуются избалованные в теперешние годы ораторы на трибунах и артисты на сценах. Но голос генерала был услышан всеми, и его возглас «Ура!» был трижды повторен тысячью курсантов и офицеров, стоявших на площади.
После праздничного завтрака, за которым курсанты получили по двойной порции рисовой каши, по двойной порции сливочного масла и сахара, а также по две сосиски, казармы и территория училища словно вымерли. Каждый курсант получил увольнительную до 10 часов вечера. Проходная не справлялась с потоком курсантов, выходивших на улицу, а по сему открыли настежь ворота. Да, это был колоссальный праздник! Планетарный праздник человеческого счастья. Победа! Победа над мировым злом, грозившим человечеству уничтожением, победа над фашизмом. Город Омск ликовал, он был заполонен праздничным штатским и военным людом. Начальники военных училищ Омска словно сговорились, почти на каждых вторых погонах военного пестрели номерные знаки училищ, выраженных буквами и цифрами. Из всех 10 училищ Омского гарнизона гвардейским училищем было только наше. И мы этим гордились, даже во взглядах девчонок читали какое-то улыбчивое выражение. Значение слова «Катюша» знали не только первоклассники, но и старики, знали и огневую мощь этого оружия.
У нас с Мишей Похиленко, с которым я сдружился в училище, всего в карманах было по 3 рубля с копейками. Не хватало даже на четвертинку! И когда мы подошли к квасной бочке и налили в толстые стеклянные кружки квасу, чокнулись и пригубили, то вдруг увидели: из распахнутого окна соседнего домика выпрыгнул штатский человек лет сорока. Он был с тросточкой и заметно хромал. На груди его была прикреплена медаль «За отвагу» и две желтых нашивки о тяжелых ранениях. Не дожидаясь, пока мы до конца допьем свой квас, он выхватил из наших
— Не то пьете, гвардия! — произнес он и потащил нас к распахнутому окну. А там нас ждали протянутые руки, они втащили нас в широкое и невысокое просторное окно. По лицам и торжественным приветствиям нас, фронтовиков, мы видели, что они были уже изрядно навеселе. Я даже не заметил, как перед моим лицом и лицом Миши появились два граненых, наполненных водкой стакана. Мы чокнулись и выпили по половине стакана. За плечами нашими зазвенели женские голоса «горько, горько, до дна пейте, до дна!». Запив выпитую водку квасом и закусив кусочком хлеба и соленым огурцом, мы с Мишей в первые минуты вели себя несколько растерянно. Уж очень красивыми и разрумянившимися нам показались девчонки и молодые женщины. Среди них всего два мужика: вот тот, на протезе, имеющий два тяжелых ранения и с медалью «За отвагу», и еще человек постарше. И тоже, видно, хлебнул Великую Отечественную, пальцы его левой руки были искорежены, отчего все делать он старался правой рукой. А когда девчонки ввели в горенку молодого, кудрявого гармониста с широкой белозубой улыбкой, то от него потребовали женщины плясовую. Я попросил жестом у веселой компании дать пошире круг, и тут же чьи-то руки потащили в сторону стол, стали раздвигать стулья и скамейки. Видя по моему лицу, что я ловлю момент, с которого включусь в пляску, все гости замолкли, не спуская с меня взглядов. Я чокнулся с Мишей и выпил, за что заработал аплодисменты девчонок. Во мне взыграло что-то отцовское, плясовое, водочный хмель уже по-хорошему давал себя знать. И тут я сделал в плясе выходку, ту, которую делал две недели назад в клубе пехотного училища, где выступали курсанты всех училищ города.
От нашего училища выступал с матросским «яблочком» я и стихи Лермонтова «Песня о купце Калашникове» декламировал мой друг, тоже гвардеец, прибывший с 1-го Украинского фронта. Плясал я лихо, самозабвенно и всякий раз подавал знаки гармонисту, чтобы он наращивал темп. Когда я сделал последнее па и поклонился в сторону девчонок, то почувствовал, как две из них вцепились в меня своими руками, душили меня в объятьях, целовали в щеки. Одна так подлетела и чмокнула меня прямо в губы, да так смачно и так звонко, что мне даже понравилось. Это был первый поцелуй в губы румяной, блондинистой слегка захмелевшей девушки, а ведь мне был уже 21 год. Последние три с половиной года были вырваны из моей юности войной.
Что касается школьных лет, то греховно было целоваться с девчонкой не только в губы, но даже в щеку. В губы я целовался трижды только в Пасху с бабушкой, с мамой, с крестной. Но те поцелуи были святые, они шли от Бога. До войны мое поколение слова «секс» и «эротика» не знало, зато теперь эти слова слетают не только с телевизионного экрана, но из уст школьников и школьниц. А некоторые изощренные кандидаты и доктора педагогических наук, опираясь на свой «богатейший» опыт преподавания, доказывают с пеной у рта, что в программы средней школы необходимо внедрить новую дисциплину «Сексуальная педагогика». Господи, куда мы идем! Что мы делаем из своей молодежи! Это не только греховно, но и преступно. Как юрист и как писатель смею утверждать, что эту педагогику нужно квалифицировать как развращение несовершеннолетних, как нарушение святых традиций воспитания наших детей и внуков.
Эти традиции завещаны нам нашими дедами, прадедами, отцами и матерями. И особенно больно и горько становится, когда видишь, что эту сексуальную педагогику среди нашей молодежи видит наше правительство, наш парламент и окружение президента. Мой первый, публичный, можно сказать, поцелуй с девушкой, поцелуй средь бела дня я запомнил на всю жизнь и считаю его святым, ибо он прозвучал звонко в день Великой Победы, когда в столицах мира гремели салюты торжества победы над фашизмом. И целовала она не меня, русоволосого статного парня, а фронтовика, солдата победителя. А когда мы всей компанией во главе с гармонистом выкатились на улицу и стали на панели танцевать фокстрот, то к нам присоединилась счастливая, опьяневшая улица.
В казарму мы с Мишей Похиленко пришли в половине десятого вечера. Девушки проводили нас аж до самой проходной будки у ворот училища. Только теперь, прощаясь, мы узнали, что это были студентки 3-го курса Омского медицинского института. Их было четверо. А мы с Мишей Похиленко были вдвоем, а поэтому, захмелевшие, как-то сразу на второй день забыли их имена. Вернее, не забыли, а перепутали. Однако имя той, голубоглазой, румяной, что обдала меня жаром поцелуя в избе, перед окнами которой стояла бочка с квасом, я помню и сейчас — ее звали Леной. По моим теперешним подсчетам, она, студентка 3-го курса, была моей ровесницей. Где ты сейчас, раскрасавица? Дай Бог тебе здоровья и той славянской красоты, которую щадят годы.