Судьбы крутые повороты

Лазутин Иван Георгиевич

Поистине, в народной песне, как и в вине, живет своя сила, своя энергия и своя стихия.

Почти до Барабинска, а это в восьмидесяти километрах от Убинска, гремела в нашем вагоне русская народная песня. Будут умирать старики, и на смену им будут приходить новые поколения, но народная песня, русская песня, рожденная в недрах великой нации с великой и легендарной историей, будет жить вечно.

Впереди нас ждала Москва, а за Москвой — война.

Залпы гвардейских «катюш»

При подходе к Москве наш воинский эшелон почти два часа не останавливался. Стояла полночь, у электричек был ночной перерыв. Командир взвода еще с вечера объяснил своим подчиненным, что до солдатских казарм мы пойдем походной колонной пешком. Где находится это Хорошевское шоссе, он не знал, так как в Москве до войны не был ни разу. Среди бойцов взвода не было ни одного москвича. Помню до сих пор, как в последний день нашей тревожной дороги на фронт при подъезде к столице все острее и острее озадачивал нас вопрос, в какой род войск мы вольемся: в артиллерию ли, в пехоту, в морской или в воздушный десант. Не знали мы, и не знал наш командир взвода. Весь последний день нашей дороги он озабочен, главным образом, был одним: чтобы

у всех его подчиненных были подшиты чистые белые подворотнички и надраены сапоги, и чтобы люди в Москве, глядя на нас со стороны, понимали и верили, что идут тихоокеанцы, а не какая-нибудь пехота «не пыли». Очевидно по распоряжению начальника эшелона, выгрузка была поочередной. Первой из шести вагонов выгрузилась наша рота. Была сделана перекличка, и колонна, возглавляемая командиром роты и сопровождаемая по бокам командирами взводов, вышла на пустынную широкую привокзальную площадь, выстроилась и двинулась в сторону Садового кольца, которое, по мере нашего бесконечного марша, мне покажется гигантской подковой, постепенно заворачивающейся все левее и левее. Курить во время движения колонны было строго запрещено. Зато с какой жадностью мы разворачивали свои табачные кисеты во время двух привалов, один из которых я запомнил по старинному, приземистому зданию на углу, против которого через 25 лет будет выстроен высотный особняк на площади Восстания, где начинается старая московская улица Красная Пресня. О том, что эта старая улица, вымощенная узорчатым булыжником, называется Красной Пресней, во время второго привала командир роты сказал командирам взводов. И тут же наказал, что когда будем подходить к деревянному мосту, перекинутому через железную дорогу, то пусть бойцы знают, что слева в березняке и липах находится Ваганьковское кладбище, где похоронены великие люди России, упомянул при этом и имя Сергея Есенина. Чтобы поднять у нас дух, командир роты также сообщил, что нашему маршу еще длиться не более тридцати минут. Пятиминутный перекур, отдых, а также информация, что будем проходить старинное кладбище, на котором похоронен Сергей Есенин, нас как-то взбодрили, прогнали сонливость. При подходе к мосту головы бойцов, как по команде «Равнение налево», все были повернуты в сторону кладбища.

Октябрьские казармы, расположенные в глубине огромного двора, на котором в беспорядке стояли длинные барачные столовые, спортплощадка, плац для строевой подготовки, чем-то очень напоминали нам Качинские казармы на окраине Красноярска. Те же неоштукатуренные кирпичные стены темно-красной кладки с широкими окнами, те же ничем не застланные трехэтажные дубовые нары, на которых спали русские солдаты нескольких поколений. Никак не предполагали мы, валившиеся с ног от усталости после перехода через всю Москву, что нам в этих пустынных казармах придется пробыть больше месяца. Недели две мы не знали, в какой род войск в качестве пополнения мы вольемся, и только где-то на третьей неделе командир роты, словно по секрету, сообщил, что воевать нам придется в гвардейских минометных частях, которые тогда уже получили свое лирическое наименование в народе: «Катюши». Об огневой мощи этого новейшего оружия мы уже знали по статьям из газет, по сообщениям на политинформациях. А поэтому мы были горды, что командование готово доверить нам такое почетное и мощное оружие, которое мы в натуральном виде пока еще не видели.

За время пребывания в Октябрьских казармах нас два раза походной колонной поротно водили в кино. Беговая улица тех далеких сороковых по своему виду чем-то напоминала окраину захолустного городка. Со стороны этой улицы по субботам и воскресеньям до наших казарм доносились частушки голосистых девок и еще не подлежащих армейскому призыву парней. Однако Красная площадь и Мавзолей Ленина мы, тихоокеанцы, повзводно посетили все. Это было нашим праздником. И были очень огорчены сообщением о том, что гроб с телом вождя мирового пролетариата был вывезен в глубь страны. А с каким замиранием духа, словно окаменев, мы слушали двенадцать ударов боя часов на Спасской башне! Это была торжественная минута.

И хотя мы азы армейской службы прошли уже год и более тому назад, когда служба протекала на островах Японского моря, все-таки как было противно повторять то, что нам уже известно и чем мы владели в совершенстве: строевая подготовка, политчасы, рытье индивидуальных окопов, готовность к санитарной обороне, к химической защите в случае применения немцами отравляющих веществ. Все эти хлоры, иприты, люизиты, фосгены, дефосгены мы проходили, когда сдавали нормы на значки «БГТО» и «ГТО» еще до военного призыва. Умели ползать и под колючей проволокой. Стрельбой из винтовки занимались с удовольствием. Занятия по уставу караульной службы и строевому уставу мы несколько раз проводили на Ваганьковском кладбище, и вот это нам тоже нравилось. И нравилось не потому, что мы в двадцатый там, сотый раз повторяли, что дважды два четыре, а потому, что кругом были красивые знаменитые памятники, а на них портреты, надписи, фамилии тех, кто под этими памятниками захоронен. И всякий раз, когда наши занятия проходили на кладбище, мы непременно посещали могилу Сергея Есенина. Однажды, когда кто-то из бойцов наизусть прочитал половину стихотворения Есенина «Ты жива еще, моя старушка…», текст которого уже переродился в народную русскую песню, я не вытерпел и тоже прочитал два стихотворения Сергея Есенина, записанные в замусоленной тетрадке старшим братом Мишей, которую он принес из школы за голенищем сапога.

Через каждые 3–4 дня наша рота численно уменьшалась. Когда командир роты, построив личный состав, произносил несколько фамилий и командовал выйти из строя, а потом приказывал собрать вещи и приготовиться к выезду для отправки в подразделение, где им предстоит продолжение службы, не нравились нам эти туманные формулировки «для продолжения службы». Ведь мы ехали не служить в подразделениях, а воевать, защищать родину. Но воинская дисциплина всех времен исключает всякие редактуры любых команд, которые нужно безропотно выполнять.

Наконец, наступил тот день, когда и мою фамилию в числе десяти других произнес командир роты и дал команду выйти из строя и приготовиться к отъезду. Правда, на этот раз нашему отделению не пришлось идти пешком от Хорошевского шоссе до Ярославского вокзала, как это было месяц назад, когда наш эшелон прибыл на этот старинный московский вокзал. До станции Правда, где дислоцировался 13-й запасной автополк, нас сопровождал помкомвзвода. От него мы узнали, что месяца два, а то и три нас будут готовить на шоферов,

а потом отправят в действующую армию, где нам предстоит сражаться в гвардейских минометных частях, причем эту фразу, я дословно помню, помкомвзвода произнес с какой-то торжественной приподнятостью, словно желая выразить, какую высокую честь нам оказывают этим назначением. В отличие от Красноярских, Качинских казарм — каменных и мрачных с виду, а также Октябрьских казарм в Москве, деревянные, двухэтажные казармы в Правде, окруженные цветущей сиренью и цветниками с прометенными дорожками, нам показались девственно чистыми, какими-то домашними и уютными, даже двухэтажные деревянные нары, застланные соломенными матрасами и подушками, под каждой из которых виднелись свернутые байковые одеяла, своей веселой разноцветностью нас манили к отдыху, к душевному покою. Но это было первым впечатлением. На второй же день пребывания в этом режиме запасного полка мы поняли, что чем ближе к войне, тем дисциплина строже и безоговорочнее. Подъем, трехсотметровая пробежка, называемая физзарядкой, умывание под присмотром старшины роты, который следил, чтобы ледяная вода омывала не только лицо, но грудь, руки и живот, все это говорило о том, что режим Качинских и Октябрьских казарм был лишь цветочками, а ягодки только начинаются. Как и во всех армейских запасных частях питание в полку было настолько слабым, что вряд ли мог найтись хоть один боец нашей команды, прибывший из Октябрьских казарм, кто за два месяца в этом полку не прожег в поясном ремне две новых дырки. Увольнения не давали не только для поездки в Москву, но даже на несколько часов не пускали в лес за грибами в выходные дни. В кино водили организованно, строем. Маловато было и любителей спортплощадки, где можно было показать себя у турника, у штанги, на брусьях и на кольцах. А однажды кто-то из бойцов пустил слух, а старшина роты его подтвердил, что там вон, в конце поляны, за красивой крашеной штакетной изгородью живет на даче знаменитая артистка, которая сыграла главную роль в кинофильме «Актриса», даже назвал ее фамилию — Сергеева Галина. Этот фильм еще ранней весной прошел по всем военным гарнизонам не только Московского военного округа, но и в далекой Сибири, а также на островах Японского моря. Эта информация оказалась сенсацией, и всякий раз, когда мы на этой поляне в каких-то двадцати-тридцати метрах от калитки дачи знаменитой актрисы занимались материальной частью автомобиля ЗИС и Студебеккера, то мы на всякий случай, нет-нет, да посматривали на крыльцо и калитку этой знаменитой дачи. А однажды, уже перед концом пребывания в этом 13-м запасном автомобильному полку, один из взводных бойцов, помню, с Вятки, который нас годами помоложе, учил формуле «ешь — потешь, работаешь — холодашь, а ковда идешь — чуть-чуть в сон бросает». Эту деревенскую вятскую частушку он возводил в ранг мудрости и главной философии в жизни человека. И однажды, когда на улице шел дождь, он вбежал запыхавшийся в казарму и огорошил всех нас сообщением, что только что своими глазами видел, как Галина Сергеева, эта знаменитая актриса, «вместе с Чапаевым» под зонтиком прошла через поляну и вошла в дачу. Мы повскакивали со своих нар, кинулись к окнам, чтобы увидеть актрису Сергееву и знаменитого на весь мир киноартиста Бориса Бабочкина. Но, облепив окна казармы, мы стояли до тех пор, устремив свои взгляды на дачу Сергеевой, пока не послышалась команда на ужин. Было очень обидно, так и не увидели мы живьем знаменитых киноартистов. А когда мы узнали от штабного писаря, что Галина Сергеева вот уже два месяца на гастролях на 1-м Белорусском фронте, куда ее пригласил лично командующий фронтом генерал Рокоссовский, то вятский философ долго был предметом насмешек и подначек, закрепив за собой кличку «трепач» и «врун». А перед самым концом пребывания в автомобильном полку всем стало известно, что он доврался до того, что стал рассказывать, как он «Чапаева» и Сергееву не просто повидал на поляне, но поздоровался с ними «Чапаев» крепко, пожал ему руку и даже угостил папиросой «Казбек».

Как тут не вспомнишь весельчака и балагура Василия Теркина! Василия Теркина, который живет в каждой солдатской роте.

И на этот раз нам с Николаем Беловым повезло. После прохождения курса в учебном автомобильном полку, получив права шоферов, мы с ним попали в одну команду. На московском пересыльном пункте, где готовились пополнения для гвардейских минометных частей, думали, здесь-то нас разлучат. Но на наше счастье и здесь мы были назначены в одну команду и отправлены во вновь формирующийся отдельный гвардейский минометный дивизион, который находился где-то на окраине Москвы, вблизи поселка, название которого я уже забыл. Но через несколько дней пребывания в этом дивизионе, куда с каждым днем поступали все новые и новые боевые установки и Н-13, смонтированные на новеньких «Студебеккерах», я заболел. Если всю дорогу от Владивостока до Москвы, а также во время пребывания в Качинских и в Октябрьских казармах меня мучила изжога, от которой я спасался сухой золой и двумя-тремя глотками воды, то здесь боль под ложечкой и в правом подреберье доходила до того, что все кончалось рвотой. И так почти после каждого приема пищи. Водитель боевой установки, по национальности татарин, лет под сорок, опытнейший шофер, был обеспокоен состоянием моего здоровья. Чуть ли не силком прогнал меня к врачу и даже сам пошел со мной. Военврач, майор медицинской службы, выслушав мои жалобы, велел мне раскрыть рот и высунуть язык. Когда он на нем что-то увидел, то даже покачал головой и сказал:

— Да, молодой человек, запустил ты свою изжогу. Пораньше надо было бы появиться у меня.

Потом он заставил меня лечь на спину и обнажить живот. А когда он кончиками пальцев уперся в мое правое подреберье и попросил глубоко дышать, то я почти вскрикнул, чувствуя, как болезненно перекатывается что-то под его пальцами. В свои 19 лет я, деревенский житель, еще не знал, где находится печень, хотя анатомию человека уже где-то в 7 или 8 классе проходил. Прослушав мое сердце, военврач спросил:

— Еще на что-нибудь жалуешься?

— Нет! — бойко ответил я.

Бросив взгляд на шофера, который пришел со мной, военврач спросил:

— Вы что, с одного боевого расчета?

— Да, — ответил шофер. — Я — водитель боевой машины, он — мой дублер.

Остановив взгляд на гвардейском значке на гимнастерке моего шофера, военврач сказал:

— Ну, вот что, гвардия, для боев в таком состоянии ваш дублер не годится. Сейчас ему нужно немедленно в больницу, в госпиталь. Отправляю его сегодня же. Вот там месяцок-другой подлечат, и в добром здоровье, с Богом, на Берлин. А сейчас идите к командиру батареи и доложите ему, что я отправляю его сегодня же в госпиталь. Через час явишься ко мне, тебя будет сопровождать медсестра.