Судьбы крутые повороты
Шрифт:
— Подъем, святая троица!
Среди этой троицы заряжающих, лежавших на горячих кирпичах русской печки, был и я. Все трое мы сразу вскочили. Штабной капитан, обращаясь к нам, распорядился:
— Вы, все трое, пока мы стоим в Речице, можете дислоцироваться на этой своей «огневой позиции».
Повернувшись, он пошел в горницу и на пороге остановился:
— А вам, гвардия, кто расположился на кроватях, на полу и на лавках, придется всем семерым переселиться в соседние избы. Здесь, в горнице, неделю, а то и полторы, будут проживать улан-удэнские артисты самого большого театра этой республики. Первый свой концерт они дадут в городском театре для нашей бригады. Так что, покидая эту горницу, хорошенько подметите и наведите в ней полный порядок. В дубовую бочку с краном, что стоит в кухне, натаскайте
— Понятно, — кто раскуривая цигарку, а кто только заворачивая ее, прогудели гвардейцы.
Целую неделю мы одной семьей жили со знаменитыми артистами Бурятии. С каким сыновьим и дочерним почтением и глубоким уважением подчиненных относились артисты к своему руководителю, народному артисту СССР Циденжапову Гамбо Циденжаповичу. Он был строг, но строг той благородной справедливой строгостью, которая вызывает только любовь и уважение в душе подчиненного.
Однажды я был невольным свидетелем того, как Гамбо Циденжапович утром, когда артисты проснулись, отчитывал почти публично одного провинившегося актера за то, что на вчерашнем вечернем банкете после концерта он злоупотребил спиртным. Я не видел лица артиста, когда он дрогнувшим голосом просил прощения у руководителя группы. Но по тону и голосу, которыми были произнесены эти слова, я чувствовал, какую глубину и горечь стыда испытывал этот артист. Не буду называть его фамилию, он является одним из самых любимых артистов бурятской публики.
Мой близкий друг, писатель Африкан Бальбуров, ныне покойный, не раз мне с восхищением будет рассказывать о нем. Когда я в дружеском застолье вспоминал свои далекие фронтовые были и дали, то рассказывал, как судьба подарила мне семь дней совместного проживания с бурятскими артистами в просторной белорусской избе. Заслуженная артистка Бурятской республики Надежда Петрова; солист балета Бадмаев; стройная и тоненькая, как былинка, балерина Мэри Шалтыкова; могучего сложения баянист Иван Сергеевич Дворников — и все они на долгие годы остались в моей памяти. А после войны, когда я закончу Московский университет и стану писателем, в журнале «Байкал» (это бурятский литературный журнал) будут публиковаться мои повести и роман «Черные лебеди». Главным редактором журнала был мой друг Африкан Бальбуров. Связь с бурятскими друзьями будет еще прочнее. Эта связь, может быть, обусловливалась еще и тем, что я острее почувствовал единение душ русского человека и бурята. Много общих черт я нашел в характере россиянина и бурято-монгола…
Было как-то даже обидно читать в газетах и слушать по радио информацию о том, что на других фронтах наши войска наступали, отбивая у врага все новые и новые города и села. Наш 1-й Белорусский фронт, как нам казалось, главный фронт, который острием своим направлен прямо на Берлин, словно набрав в рот воды, молчал. Вернее, не молчал, а не изменял свои географические координаты. Но в этом, как мы додумались сами, был какой-то высокий масштабный, вернее, верховный стратегический смысл.
Мне даже было немного обидно, когда батарейцы вспоминали битву на Орловско-Курской дуге. Жестокие танковые сражения на Прохоровском поле и под Понырями, где танки Гудериана шли в лобовую атаку на наши танки. Грохот разрывов, дым и пламя огня застилали и заглушали землю и небо.
Вспоминали батарейцы и о боевых друзьях, которые остались лежать в земле на Орловско-Курской дуге. Слушая эти воспоминания, я мрачно и как-то полустыдливо молчал. Они прошли это, а я еще не только не вкусил азарт боя с огневой мощью «Катюш», но даже и теоретически не мог себе представить силу звука одного летящего в небе с огненным хвостом снаряда, похожего, как мне рассказывал техник вооружения, на рев двух десятков свиней, которым в одно мгновение вонзили в грудь кинжалы. И это всего лишь один снаряд издавал такой звук, а если во время залпа эти снаряды сходят с направляющих боевой установки не десятками, а сотнями и тысячами, образуя собой безумно ревущую огненную стихию, то можно себе представить душевное состояние тех, кто дает этот залп, находясь в одиночном или парном окопе в каких-то двадцати или тридцати метрах от боевой установки. Но все это
Этот день наступил. День, который я считаю своим фронтовым крещением. Боевую машину я заряжал на запасной позиции, вместе с расчетом ехал на ней на огневую позицию, где должен был произойти залп. Но об этом солдат не знал. Об этом знали командиры. Они выполняли приказ, у них была карта той местности, где находилась огневая позиция. Я вместе с солдатом Пережогиным лежал в одном окопе и видел огненный вал, взметнувшийся над боевыми установками и устремленный в сторону врага. Туда ушли наша пехота и наши танки. Они завершат то, что начала наша огневая мощь осколочных и фугасных снарядов.
Хотел бы особо отметить два состояния души. Ночью перед нашим предстоящим утренним залпом, который даст дорогу пехоте и танкам, и во время самого залпа, когда лежишь в окопе и ощущаешь, словно вал этого огня идет не просто с машин, а хлынул из твоей души в ту сторону, откуда идет неприятель, чтобы тебя убить, — в эти секунды инстинкт защиты перерождается в инстинкт победного уничтожения врага. Это состояние солдатской души походит на состояние ликования, на состояние торжества. Однако, учитывая, что многое из своей личной фронтовой жизни, из боевой жизни я передал частичками, эпизодами действующим лицам моих романов и рассказов, которые много раз были изданы в книгах, то я не буду повторяться, чтобы не обкрадывать самого себя. И не намерен нарушать железное правило логики, как выражено в римской формуле non bis datum — «не дважды об одном и том же».
Характерной особенностью боевых действий гвардейских миномётных частей «Катюш» является то, что до тех пор, пока на направляющих лежат боевые снаряды, они представляют собой огневую мощь, но, отстрелявшись, после залпа для расчета боевой установки главным и почти единственным средством ведения огня является автомат с обоймой патронов. Солдат-ракетчик становится практически солдатом-пехотинцем. И чтобы избежать бомбежки или артобстрела, нужно вовремя смыться и уходить на запасные позиции, где есть маскировочные средства и возможность вновь зарядиться и ждать новых команд.
И все-таки некоторые эпизоды из окопно-блиндажной и боевой жизни не могу не вспомнить. В Речице, где больше двух месяцев дислоцировалась наша бригада, мы с Сашей Загороднюком и солдатом Пережогиным были переведены из дома, где проживали вместе с бурятскими артистами, на другую улицу к одинокой старой бабушке, у которой, кроме картошки и свеклы, в погребе не было ничего. Печку она топила через день старыми, полусгнившими жердями от изгороди. Жалко нам ее стало, мы привезли ей с окраины города разрушенный немецкой бомбежкой сарай, перепилили с Сашей бревна, а Николай Пережогин переколол чурбаки: Поленья сложили в сенках и были рады, когда бабушка нас заверила, что дров этих ей хватит до лета.
Рассказы о зверствах немцев спокойно слушать мы не могли. Из полученного нами на троих сухого пайка бабушка варила суп, из муки пекла блины и делала затируху. Жалела она нас, жалела той сердечной материнской жалостью, которая, как мне кажется, присуща только славянским крестьянкам. Стирала наши портянки, сушила их и каждое утро ставила самовар. А когда у простуженного Саши Загороднюка чирьи на шее слились в единый карбункул, и он от невыносимой боли не находил себе места и никак не хотел ложиться в полевой походный госпиталь, бабушка достала из сундука целый рулон льняного волокна, распушила его и заставила Сашу лечь на широкую лавку, велев при этом расстегнуть пуговицы на груди гимнастерки. Почти двухметровый Саша ее приказания выполнял послушно, как ребенок. Невесомый распушенный пучок льна бабушка прикладывала Саше на затылок к шее, подносила к нему зажженную лучину. Лен вспыхивал, образуя огненное облако. Бабушка беззубым ртом шептала какую-то молитву, крестила Сашу и гасила пламень огня чистым полотенцем. Так длилось до тех пор, пока облачко роспушенного льна почти не сгорало совсем. Эти народные процедуры она проделывала три раза в день: утром, в обед и вечером. Когда в один из вечеров к ее избушке подошла санитарная машина и военфельдшер приказал Саше собираться в госпиталь, он наотрез отказался. При этом заявив: «Возьмем Варшаву, вот там и лягу в госпиталь, если не лягу в землю».