Судьбы крутые повороты

Лазутин Иван Георгиевич

При двух зажженных лучинах наша средняя «палата лордов» из семи человек начала пировать. В брезентовом мешке, который принес на станцию Петя, оказалось три буханки хлеба, кусок соленого свиного сала, две продуманно уложенных бутылки крепкого самогона-первача, который, как сказал мне Петя, послал мне в подарок наш сосед, друг моего отца, Тихон Тихонович. Наша «палата лордов» была крайне возбуждена. Никто не спал. Последнюю неделю в Красноярске с куревом было совсем плохо, а поэтому сибирский самосад, нарубленный Петром, всем понравился. А командир взвода, лейтенант наш, о нем сказал даже «художественно»:

— Крепок, сатана! Пробирает аж до копчика, не

то, что моршанская махорка, которой мы дымили всю дорогу.

Из брезентовой сумки, в которой сестры Николая Белова привезли ему продукты, тот вытащил семь кусков жареной баранины и разложил ее на полотенце. Я из своей сумки вытащил кусок сала и, отрезав от него пласт, разделил его на семь частей. Лейтенант разрезал на семь частей буханку моего хлеба и тоже положил на полотенце. Так что каждому «лорду» досталась солидная кучка добротной закуски.

— Закуску будем делить по солдатскому закону? — спросил лейтенант.

И будто ожидая этого вопроса, все «лорды» с наших нар хором прогудели:

— По солдатскому, по солдатскому.

Лейтенант положил ладонь на крайнюю кучку закуски и, приказав Иванову отвернуться, спросил:

— Кому?

— Ларину! — почти на весь вагон выкрикнул Иванов.

После дележа закуски началось разливание самогона.

Ради соблюдения справедливости нашлась на этот случай в моем мешке и стеклянная стопка. Не найдя в своем мешке водки, Николай Белов пробасил:

— В мой мешок это добро отец не положил, он у меня непьющий, интеллигент. Наверное, боится, чтоб я не напился и не выпал из вагона.

В ответ на эту шутку донесся хохоток с противоположных нар вагона, куда я, как только тронулся эшелон от станции Убинская, отправил полный кисет самосада и был очень доволен, что огоньки самокруток светились на всех трех нарах второй половины вагона. А когда командир взвода намекнул, что обитатели «холодильника» и «жарилки» нашей половины вагона страдают без курева, то Николай Белов поспешно вытащил из своего мешка две осьмушки крепкой бийской махорки и протянул их на верхние и нижние нары. Крепкий дымок мы почувствовали сразу, хотя огоньков самокруток не было видно. А когда я разлил в протянутые ко мне алюминиевые кружки первую бутылку самогона, то лейтенант, подняв руку, сказал:

— Без тоста, братцы, нельзя.

Мы потребовали от него, как от командира, тост. По образованию лейтенант был филолог. Самым любимым и самым великим писателем мира он считал Льва Толстого. Мы ждали от него хорошего тоста. И видя, что, склонив голову, он о чем-то сосредоточенно задумался, мы замолкли.

— Гениальный русский писатель Лев Николаевич Толстой сказал: «Истинная мудрость немногословна, она как „Господи, помилуй“, а поэтому тост мой будет короткий: за победу!»

Хором, словно по команде, мы повторили его тост и, чокнувшись алюминиевыми кружками, выпили крепкий самогон. И все семеро благодарственно крякнули. По-русски, по-крестьянски. Закусывали неторопливо, со смаком и почему-то все шесть «лордов» наших средних нар посматривали на меня, и я понял, что они ждали, буду ли я открывать вторую бутылку. А когда я, о чем-то раздумывая, достал ее из мешка, то они перестали есть, очевидно, не желая оставить вторую дозу без закуски.

Второй тост лейтенант предложил, вернее попросил, сказать мне. Тост мой был ни какой-нибудь высокопарный, а от души сказанный. Я предложил выпить за здоровье родных и близких. И снова, чокнувшись алюминиевыми кружками, мы молча выпили. Самогоном были наполнены не простые водочные бутылки, а бутылки из-под портвейна

по 0,75 с изображением трех семерок на этикетке, а поэтому на семь человек нам пришлось полтора литра крепчайшего самогона, который, если после первой стопки дал себя знать, то после второй побежал по сосудам ласково и горячо. А когда Николай Ларин попытался своим тоненьким тенором запеть «Катюшу», которая уже тогда была знаменита, я жестом попросил его остановиться и повернулся к Николаю Белову:

— Коля, дай-ка про Стеньку Разина! Помнишь, как наш сельский клуб грохотал аплодисментами, когда ты ее пел последний раз Первого Мая на концерте?

И Николай, прокашлявшись и немного помолчав, начал:

Из-за острова на стрежень, На простор речной волны Выплывают расписные Стеньки Разина челны.

Несмотря на ритмичный стук колес, его голос, крепкий, басовитый, сочный, звенел четко и выражал в песне состояние души.

На передней Стенька Разин, Обнявшись, сидит с княжной, Свадьбу новую справляет Сам веселый и хмельной.

На середине второго куплета в бас Коли Белова врезался тоненький гибкий тенор Ларина.

Позади их слышен ропот: Нас на бабу променял. Одну ночь с ней провожжался, Сам на утро бабой стал.

В этом куплете тенор Ларина взлетел на такую высоту, что весь вагон, кроме поющих, замолк, словно затаившись, что же будет дальше. Но стоило поющим начать предпоследний куплет песни, как во второй части вагона, по-моему, с соседних «лордовских» нар, зазвучали голоса:

Мощным взмахом поднимает Он красавицу княжну И за борт ее бросает В набежавшую волну.

Тут уже не выдержал и я, человек совсем даже не поющий и музыкально не одаренный. Я вспомнил, как пел эту песню отец во хмелю, и тоже подключился. Последний куплет гремел на весь вагон, его подхватили два «холодильника», две «палаты лордов» и две «жарилки».

Волга, Волга, мать родная, Волга русская река, Не видала ль ты подарка От донского казака.