Суета сует
Шрифт:
— Так пойдем в театр?
— Обязательно. И в театр. И в кино. А он пусть решает свои важные дела.
Мы остановились у ее ворот. Я раздумывал: пора целовать Елочку или пока еще рано? Я предложил напрямик:
— Поцелуемся, что ли?
— Потом, — ответила Елочка.
Я пришел в общежитие. Кирилл еще не вернулся. Он, очевидно, бродил по городу с ребятами. У него есть такая нелепая привычка. Я сидел на кровати, не ложился: хотел поговорить с Кириллом насчет Елочки, не откладывая.
Как назвать мои чувства к Елочке, я еще не знал. Зачем она мне нужна, я и этого не мог бы
Я сидел впотьмах. На соседней койке сладко посапывал чемпион области Сусекин. Сегодня утром его ждет сюрприз. Его, заведующего отделом прогульщиков.
Я раздумал ждать. Незачем. Главное, я пойду с Елочкой в театр. Поэтому можно спать спокойно. Я разделся и лег. Перед тем, как провалиться в сон, увидел Женю Тихомирову. Без помощи Сарасате. Я приподнял голову. Прислушался к радио. Ни звука. В три часа ночи ему положено молчать. Я зарылся лицом в подушку и уснул.
Утром мы приступили к научному эксперименту. Наш объект — Стась Коровин с физико-математического факультета. Стася портят бюрократические замашки. С тех пор, как его избрали в институтский профком, он стал совершенно невыносим. Недавно я читал записку, которую он написал самому себе. Полюбуйтесь на ее содержание: «Уважаемый товарищ Коровин, Вам поручен инструктаж профоргов. Крайний срок — 24 апреля».
Под запиской его собственная подпись. Вот до чего докатился Стась Коровин! Но это еще не все. Он таскает в портфеле добрый десяток фолиантов, тяжелых, как свинец. С портфелем он не расстается, ходит даже на танцы. Но открывает его не чаще раза в неделю. Мы подозреваем это. Подозрения решено проверить с помощью широко поставленного научного эксперимента. Ставит опыт Вася Сусекин. Я ассистирую.
Едва Стась ушел в умывальник, Вася взялся за портфель и вытряхнул содержимое. Я подавал заготовленные булыжники. Завершив операцию, Вася застегнул портфель и прикинул на вес. Вес вызвал у него опасение.
— Коровин не выдержит, — сказал Вася.
— Выдержит. Он не такое носил.
Стась вернулся с полотенцем на шее. Наскоро съел кусок колбасы. Надел пиджак и схватился за портфель. Крякнул и, накренившись на левый бок, выбежал за дверь. Мы пили чай и вели наблюдение.
— Вес взят! — регистрировал Сусекин. — Запиши число. Это входит в обязанности ассистента.
Одеяло на Кирилловой койке зашевелилось. На белый свет высунулся Кирилл. Он пришел к утру и затем безуспешно пытался наверстать упущенное.
— Опаздываешь! — крикнули мы.
Кирилл взвился к потолку. Через десять минут мы мчались в институт. Кирилл на ходу жевал вчерашнюю булку.
В вестибюле толпа. Она опоясала дугой нашу «Бучу». Но возле газеты пустота. Кто-то не подпускает читателей. Мы врезались в толпу и увидели уборщицу. Она держала швабру наперевес. Ее поставил на часы сам директор института. Что-то не понравилось ему в «Буче». Однако снять газету он не решился. Черт знает, кто ее повесил? Нарвешься на скандал. И до выяснения
— Безобразие! — заорал мой друг Севостьянов и ринулся на второй этаж.
Я сообразил, куда он бежит. Я представлял, чем это ему грозит. И мне тоже. Я догнал его и ухватил за полы пиджака, но удержать не смог и удержаться не сумел. Въехал вместе с ним в кабинет директора.
Директор диктовал секретарше какие-то цифры. Последние надежды я связывал с ней, с секретаршей. Думал, не пустит. Прикроет телом директорскую дверь. А она, изволите, тут, внутри.
Директор поднял голову и недовольно уставился на Кирилла. И на меня, конечно. В доли секунды я понял все. Если первым откроет рот Кирилл, мы пропали. Тогда я открыл рот. Я еще не знал, что скажу, но рот открыл первым. Я спешил. Я знал: так нужно. Иначе нам каюк.
— Мы из редколлегии «Бучи». Произошло недоразумение. Мы хотели внести свежую струю, — сказал я поспешно.
— Куда внести?
— В институтскую жизнь.
— А кто это «мы»?
— Мы — это институтская литгруппа.
Директор повеселел: опасность миновала. Я покосился на Кирилла. Тот хотя и переминался нетерпеливо с ноги на ногу, но, видать, немного остыл. Морщил лоб. Подбирал аргументы.
Хорошо, когда крепкие нервы. Вот я не потерял самообладание и открыл рот первым. Спас себя. Спас Кирилла. И нашу «Бучу».
— Это — мальчишество, — сказал директор иронически. — Не хватило ума посоветоваться с директором? С партбюро? С комитетом комсомола? Это же так не делается. Мы бы поддержали. Помогли.
— Это не мальчишество! Это взрыв энтузиазма! — запальчиво возразил Кирилл. — И вы должны радоваться. Получили новую газету. Без всякой волокиты. И не пришлось «решать — постановлять». И уговаривать: «Будь добр, выпусти газету».
— А я радуюсь! — рассердился директор. — Но все равно это делается не так. Солидней делается. А у вас по-мальчишески.
Я вновь опередил Кирилла и открыл рот раньше его. Я не трус. Просто незачем трепать друг другу нервы. Я придерживаюсь такого мнения. А то, что я не трус, видно из того, что я сказал директору. Я сказал вполне миролюбиво:
— Ну какие мы мальчишки, Захар Петрович? Судите сами: Кирилл работал слесарем на заводе, я тоже.
Не помогло. Директор оказался слабонервным. Он быстро потерял терпение и разбушевался:
— Да кто считает вас мальчишками? С чего вы взяли? И что еще за фельетон с намеками? Уж не Гусакова ли имеете в виду?
— Обычный художественный образ, — пояснил я дипломатично.
— Да, это Гусаков! — твердо заявил Кирилл.
— Вы порочите преподавателя. Кто дал право?
— Во-первых, это форма критики. Во-вторых, на заводе я писал фельетоны на мастера. Почему я здесь не имею права? — резко спросил Кирилл.
— Здесь институт. Здесь специфика. И Гусаков — педагог. — Директору надоело с нами возиться, и он закончил так: — Отправляйтесь на лекции. Разберемся потом.
Я уже открыл дверь, когда директор спохватился. Он-то не знает наших фамилий. Кирилл назвался. А я успел уйти из кабинета. Но потом я подумал, что так или иначе он узнает. К тому же я не трус Я сунул голову в дверь и сообщил: