Сугомак не сердится

Аношкин Михаил Петрович

— Есть здесь живые?

— Есть, — ответил я, поднимаясь, но не сходя с нар.

— Много?

— Заходите, увидите.

Мужчина протиснулся в дверь и, повернувшись к товарищам, сказал:

— Залезайте, места хватит.

Запрыгал огонек карманного фонарика. Мужчина скинул рюкзак, расстегнул поясной ремень и спросил:

— Охотник?

— Балуюсь.

В балаган влезли еще двое, одна из них оказалась женщина.

— Я вам говорила, Павел Иванович, про этот шалаш, а вы не верили.

— Рад, что вы не ошиблись, — Павел Иванович сгрудил

в камине угли, подбросил туда сучков и обратился к женщине:

— Теперь за водой.

Взяв котелки и фляжки, тот, кого называли Павлом Ивановичем, и женщина вышли. Третий закурил и растянулся на нарах. Я не видел его: так было темно в балагане, только еле тлели угли в камине, да мигал огонек папиросы.

Я повернулся на другой бок, но сна не было. Павел Иванович и женщина скоро вернулись. Он принес охапку валежника, она — воду. Павел Иванович сказал, видимо, что-то смешное, и женщина рассмеялась. Смех показался знакомым, я приподнялся и в трепетном свете костра, который разжег Павел Иванович, узнал Алевтину.

— Геологи? — радостно спросил я.

— По полету узнал? — отозвался Павел Иванович, пристраивая на камине котелок.

— Да нет! Алевтину вот узнал.

— Вы меня знаете? — удивленно произнесла она, повернувшись ко мне. — Ну-ка, выходите на свет, может, и я вас узнаю.

Я слез с нар, и она радостно воскликнула:

— Сашок! Батюшки мои! Да ты же второй Валентин — копия! Здравствуй, здравствуй!

Она пожала мне руку и привлекла к себе. Красный отблеск костра освещал ее ровные зубы, искорками переливался в глазах.

Мы вышли из балагана и сели на бугорок.

Ночь была на ущербе. Светлела восточная кромка горизонта, но еще не один час пройдет, пока заалеет небо. Лес притих. Только чудилось мне, будто вот-вот раздастся вон у тех темных березок чуфырканье или прошелестит глухарь. Ворчала речушка, рядом что-то монотонно поскрипывало. Наверно, надломили березку, упала она в речушку. Ее течение колышет, она и поскрипывает в изломе. А в ночной тишине этот скрип казался таинственным.

Я посмотрел на Алевтину. Она сидела в полоборота ко мне и задумчиво грызла травинку. Ее лицо словно освещалось изнутри и было мягким, приветливым. В ту ночь я снова вспомнил Золотую.

Мы говорили много. Она спрашивала о брате, и я, кажется, мало прибавил к тому, что она знала о нем. Валентин работал на Новотагильском заводе.

— А это моя первая самостоятельная экспедиция, — проговорила Алевтина. — Счастливая я, — сказала она задумчиво. — В детстве мечтала найти руду. Потом мне все казалось, что хожу не по земле, а по золоту, по руде, по драгоценным камням. Хожу как слепая. Чудачка я тогда была, — тихо засмеялась Алевтина. — Теперь я богатая: нашла, что искала.

Ее несколько раз звали ужинать, она обещала прийти, но все медлила. Наконец она поднялась и сказала мечтательно:

— Еще немного, и мы закончим разведку. Тогда поеду к Валентину. Важный, наверно, стал — инженер!

Наутро геологи поднялись чуть свет. Алевтина пожала мне на прощанье руку:

— Мы, конечно, увидимся. Только ты, Сашок, Валентину об этой встрече не пиши. Хорошо?

Я проводил геологов почти до сугомакской дороги и свернул в сторону, к Разрезам.

Валентину о встрече ничего не писал. Лишь в конце письма добавил:

«И в наших краях появилась Золотая».

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ

Когда августовские сумерки нависли над полями и березовыми перелесками, на отдаленный ток колхоза «Путь к коммунизму» въехала подвода. Невзнузданныи меринок помотал головой, покосился фиолетовым глазом на ворох пшеницы и потянулся к нему. Девушка-возница что есть силы натянула вожжи и сердито крикнула:

— Стой! Леша-ай!

Но меринок упрямо тянул вперед. Когда он достиг цели, потянулся влажными губами к пшенице. Из кустов, что темнели за током, вышел весовщик дядя Тимофей и схватил меринка под уздцы.

— Но! — грозно проговорил он, подталкивая меринка под челюсть. — Оголодал, дурень!

Девушка проворно спрыгнула с подводы и сказала дяде Тимофею:

— Ленивый такой. Кое-как доехала.

Девушке было лет восемнадцать. Была она в синем лыжном костюме.

— А Семенов тебя с твоим ужином не один раз поминал, — развязывая супонь, отозвался дядя Тимофей.

— Подумаешь, Семенов! — усмехнулась девушка, снимая с подводы завернутую в брезент алюминиевую посуду. — Его и кормить не за что — не заслужил.

Дядя Тимофей покачал головой, но промолчал. Расслабив чересседельник, он отвел меринка на поляну и пустил пастись. Сам ушел звать Семенова, ужинать.

Когда вернулся, девушка расстелила на траве брезент, расставила миски. Бидон с борщом стоял рядом. Дядя Тимофей подбросил в костер сухого валежника, набил трубку махоркой и, присев на корточки, прикурил от уголька. Потом подкатил к костру березовый чурбашок, сел и, пыхнув махорочным дымом, вздохнул:

— Вот так и идет.

— Что идет, дядя Тимофей? — не поняла девушка. Она резала хлеб по-крестьянски, прижав каравай к груди.

Дядя Тимофей сучком покопался в костре, вспугнув тысячу бойких искорок. Они рванулись вверх и исчезли.

— То и идет, — сказал он. — Сколько раз Семенову головомойку устраивали? А ему нипочем — не хочет работать ночью. И сегодня какую-то перетяжку затеял.

— А я думала вы о чем другом, — отозвалась девушка. — Будете ужинать?

— Покурю, а тут, глядишь, хлопцы подойдут. Газеты есть нынче?

Девушка подала пачку газет весовщику. Дядя Тимофей подвинулся к огню, из кармана телогрейки достал очки, приговаривая: