Сухие бессмертники. Боевик
Шрифт:
Полина быстро зажала носик платочком. Стыдно! Ах, как стыдно! Бабе под сорок, а подружки для слезливых чувство излияний – не завела. Дожила. К мужику кинулась выговориться.
"Все! Не услышит мужик моих слез! Бросаю трубку"! – Психанула Полина.
Прохладный сентябрьский вечер разогнал по домам собачьи и кошачьи компании. Первым в дверь поскребся кот Тришка. На минуту опоздал Тотька. Он сразу же шмыгнул на кухню и ревниво заворчал на более сообразительного кота, уже сидевшего в выжидательной привилегированной позе на стуле у стола. Пора было задергивать ночные шторы и кормить нагулявшихся домочадцев.
Полина подошла к окну на кухне, чтобы
– Привет! – Помахал рукой Шерстобитов. – Полина Георгиевна, мамочка моя, сейчас забегу "по очень смешному делу". Знакомство никчемное, да и человек Коля какой-то растрепанный, не интересный. Если она проверила однажды орфографию в его рукописи, то это не значило, что они друзья. А вот Колян считал иначе и запросто заявлялся занять на похмелку, когда он был "с бодуна" и у него "горели какие-то трубы".
Шерстобитов сидел в кругу дворовых алкашей и врал что-то забавное. Мужики хором ржали. На столе для любителей домино стояла пустая бутылка. Одна на четверых выпивох. Ох-хо-хо… Коля на этом не остановится.
И точно.
Смешное дело – это пять, десять шуршунчиков, "на два-три дня". По широте своей заводной натуры, смешной должок Шерстобитов возвращал крайне не аккуратно, если совсем не забывал. Полина понимала, что зря балует пьяницу, нашел, у кого занимать, – у нищей интеллигентки. Чуял пьянчужка, что одинокой бабе самолюбие не позволяет напомнить о должках, и пользовался. Понимала Полина нелепость своей щедрости… и продолжала благоволить к шумному поэту. Это было единственное украшение их двора, вытоптанного до самых корней старых кленов. Да и нельзя же так, чтобы тебя никто никогда не смог обмануть. Неприлично доводить себя до такого остервенения.
Полина насыпала обоим любимчикам в миски сухой патентованный корм и обнаружила, что на этот раз ждет визита поэта-пьяницы не без интереса. Как-никак, но Колян – мужчина, и, судя по небрежному обращению с кредиторшей, пользуется у женщин повышенным вниманием.
А интересно было на этот раз Каравайниковой, почему на нее мужская магия веселого Каляна – не действовала совершенно. Ведь что, что, а поболтать с ним от скуки можно было, а вот поди ж ты, – мужик своим запашистым присутствием еще больше нагонял этой самой скуки. Тут явно не хватало какого-то жизненного фермента, ответственного за чувственное брожение в крови. Какого же именно фермента, черт возьми? Неужто фермента похоти?
"О! Боже! До чего же, девушка, стерильна ваша кровушка". – Вздохнула притворно Каравайникова, и пошла к зеркалу поправить прическу перед приходом гостя.
А ведь раньше никогда этого не делала.
Но Коля в этот вечер не заскочил. Перехватил шуршунчиков у кого-то еще, поближе…
Обычно спать Полина ложилась рано. В десять часов вечера ею овладевала опустошающая истома. Она брела в постель, как бредет пилигрим на богомолье. Только не читала Полина на сон грядущий молитв-берегинь.
Раззолоченный образ Николы Угодника Строгановского письма прилажен был в углу еще матерью. Ему мать перед смертью поручила заботу о нескладной своей доченьке. И необходимым в женском обиходе молитвам обучила мать. Обучить обучила, но регулярным для Полины этот обряд так и не стал.
Образ заботливого старца всегда был перед глазами Полины, даже при ночнике сиял в сумерках позолотой, мягко укоряя нестойкую в вере христианку. Никола всегда был готов
Постель для Каравайниковой была больше, чем ложе для ночного отдыха. Постель была больше чем награда за дневные труды. Постель была ее отдельным личным миром, где отменены были правильные, полезные, но обезличенные законы окружающей реальности. То были Законы общего пользования, заболтанные до бездушия, безжалостные ко всему, что не вписывается в границы, очерченных ими стереотипов.
Ах, сны! Без них не выжить "не настоящей" женщине. Во снах царили домашние Законы, личные законы Тихой Радости и Высокой Гармонии. Ничто во снах не напоминало о фригидной ее ущербности. Сюда не проникала Грязь половых отношений. Здесь не властвовали мужчины, поголовно помешанные на сексе. Только здесь Полина была сама собой, настоящей.
Но самое главное – Постель была тихой заводью, благодатным метафизическим нерестилищем и колыбелью. Многоцветные сновидения плодились здесь и произрастали без мук и страданий, легко и приятно, не то, что в реальности. Жизнь этих чудных эфемеров была недолгой, от нескольких минут до часа. Но радостью Сновидения были насыщены так богато, что восполняли вечную нехватку радости лучше, чем даже самые любимые праздники наяву. Тот же Новый год и День рождения. Во снах Полина жила своей собственной жизнью и только для себя. Человеческому телу Каравайниковой дано было воображение птицы. И летала Полина ночами, бестелесная, ласточкой над цветущими лугами пока хрустящий шестеренками будильник не прерывал счастливый бреющий полет.
Да и сами сны были не просто непознанными наукой ночными причудами мозга. Сны были для Полины второй, виденческой формой существования. Более желанной, даже более достоверной, чем первая, чем жизнь в реальности. Сны – это единственное, чего человека невозможно лишить. Припрятанные денежки, жену, работу, самое жизнь – все, все можно отнять, а сны – были, есть будут с человеком навечно. Потому что здесь она жила чище, благороднее, здесь легче было чувствовать солидарность с остальными женщинами, чувствовать их своими сестрами. Здесь никто не тыкал ей в глаза, что она "неправильная". По этой же причине жизнь правильных женщин, агрессивно озабоченных вечной погоней за исполнением своих через чур прихотливых желаний, Полине казалась куда менее полной, менее содержательной. Для Полины феерические Сны исполняли самое неисполнимое для "правильных" сестер желание, желание счастья. Чего лишены были "правильные" сестры. А форма, в которой исполнялось счастье, мистическая или реалистическая, для культурного человека – значения не имела.
Вот если бы еще не бессонница. Эта пожирательница снов была местью реальности. Увы, хорошего понемножку.
Полина погасила ночник. Но от дворовых неоновых фонарей в спальне стало еще светлее. Робкий Сон маялся где-то близко, у самого виска. Бессонница и его замордовала. Бедняжка.
Полина посмотрела на стрелки будильника. Этот пижон только с виду казался безучастным. О, пресвятая мать Орина! Будильник был самым ревностным клевретом бессонницы. Он замедлял ход ночного времени. Он как живодер жилы, медлительно вытягивал из сумерек минуты, до невозможности удлиняя их, словно в стрелках было по пуду веса.