Сумерки божков
Шрифт:
Барышня в барашковой шапочке. Это еще зачем понадобилось?
Студент. Да уж, разумеется, не затем, чтобы полюбоваться на ее красоту.
2-й студент. Сомневаются, не было бы демонстрации.
Барышня в фетровой шляпе. В опере-то?! Когда же это бывало?
Барышня в барашковой шапочке. А чем опера хуже других мест? Нынче — всюду.
Студент. Вы читали, какую статейку предпослал сегодня «Крестьянской войне» этой «Истинно-русский Обух»?
Барышня в фетровой шляпе. Предоставляю вам: я подлых газет не читаю.
Студент. Напрасно-с. Сказано в Писании: «Изучайте врагов ваших».
Барышня
Студент. А не сказано — тем хуже. Следовало сказать.
3-й студент. Я читал. Здоровеннейший донос наворочен. Чего-чего нет… «Профанация святейшего из искусств отвратительными звуками революционного набата…» «Змеиный опыт крамолы проползает в последний уголок человеческой души, еще ею не оскверненный». «Композитор Нордман — по слухам, поляк, а, судя по фамилии, едва ли не жид…»
Барышня в барашковой шапочке. Бросьте. Как не противно повторять?
2-й студент. Полный арсенал, значит. Сразу залпами по всему борту?
Студент. Пачками, брат, стреляют. Прямо пачками.
3-й студент. Досталось и Савицкой, зачем приняла «Крестьянскую войну» к постановке, а о Берлоге прямо пишут, — что caveant consules! [269] ’ пора, мол, обратить внимание на этого господина, который при несомненном таланте и прекрасном голосе, прикрываясь щитом святого искусства, злоупотребляет своим дарованием для целей отнюдь не художественных. У нас, говорит, не так коротка память, как воображают разные там социал-демагоги. Нам, говорит, действительно очень трудно вспомнить, в какой консерватории получил г. Берлога свое музыкальное образование, но зато, говорит, мы очень хорошо припоминаем, что в 188*г. студент юридического факультета Андрей Берлога был исключен из московского университета по прикосновенности к серьезнейшему политическому делу…
Барышня в фетровой шляпе. Вот негодяй-то писал!
Барышня в барашковой шапочке. То-то у подъезда сегодня уж как-то слишком много архангелов понаставлено.
Барышня в шляпе с цветами. Ах, я боюсь. Если бы знала, лучше бы и в театр не пошла.
Барышня в фетровой шляпе. Вы всегда всего боитесь. По-моему, — преинтересно…
Студент. Я знаю одно: глотку надсажу сегодня, вызывая Берлогу и Нордмана.
Барышня в фетровой шляпе. Берлога чудный артист! чудный!
2-й студент. Артист артистом, но необходимо выразить гражданский протест.
Барышня в барашковой шапочке. За этим дело не станет.
Барышня в фетровой шляпе. Гражданский протест по театральному делу?.. Ну и мизерия же настала, друзья мои!
Студент. Времена, товарищ: противу рожна времен не попреши.
3-й студент. Эпоха улицы, поющей гимны под красными знаменами, отошла в вечность…
Барышня в фетровой шляпе. Вы так уверены?
3-й студент. Ну отложена впредь до разрешения… Теперь скажите спасибо, если есть случай покричать хоть в театре.
Барышня в фетровой шляпе. Вы — нарочно? Не злите меня, товарищ!
Студент. Я сегодня по городу, как птица какая-нибудь, летал из конца в конец: все наши будут в театре…
2-й студент. Коллеги не выдадут… валом валят!
Студент. Знай наших!
* * *
Театр действительно был обставлен усиленным полицейским нарядом — в количестве удручающем, так что публика, подходя и подъезжая, сразу пугалась и уже на подъезде поднималась, неприятно смущенная, расстроенная ожиданиями неопределенными и боязливыми. На подъезде у красивых дверей с хрустальною, семью цветами радуги насквозь просвеченною мозаикой, ждал новый сюрприз: спрашивали билеты. Обыкновенно эта поверка производится внутри театра, в коридорах, при входе на места. Но сегодня Савицкая, в самом деле вызванная для объяснений к генерал-губернатору, получила незадолго до спектакля полицейское предписание, чтобы во время представления «Крестьянской войны» в здании театра не было ни одного постороннего человека, кроме зрителей, снабженных билетами на спектакль, и их прислуги, а потому контроль билетов должен быть производим при входе в самый театр, под надзором местного участкового пристава. Никто почти, приезжая в театр, не держит билетов в верхнем платье. Приходилось расстегиваться на ветру, под мелким ситным полуснегом-полудождем,[270] чтобы рыться в жилетном кармане или добывать из брюк портмоне. Дамы с своими сумочками были поставлены в особенно неприятное положение, потому что и платье-то держи, и сумочку-то ищи, а рук у человека только две, и мокрая зима обидно плюет на легкие вечерние туалеты, прохватывая тело до костей своею поганою сыростью. Многие чуть не плакали. Мужчины ворчали, бранились, жаловались на простуду, говорили колкости и грубости контролерам. Те — под градом неприязненных слов и сотнями неприязненных глаз — бледнели, краснели, пожимали плечами и возражали отрывисто:
— Разве наша вина? Начальство приказывает. Нам еще неприятнее, чем вам… Распоряжение от полиции.
Эти слова повторять внушил и приказал им Риммер, разозленный нелепым предписанием об уличном контроле до бешенства — как только русский немец может освирепеть, когда удается его раздразнить до забвения природной флегмы и искусственной выдержки. Человек до мозга костей театральный, Риммер слишком хорошо знал, какое горе и насколько большая опасность для спектакля, если публика входит в зал, заранее злая, обиженная, взволнованная. Это одно из действительнейших средств сорвать успех пьесы. Чтобы хоть несколько парализовать первое дурное впечатление, Риммер покинул кассу: она не нуждалась в его надзоре, потому что на ней красовался аншлаг — «Билеты на первые пять представлений оперы «Крестьянская война» все проданы». Облеченный во фрак, с какими-то турецкими и персидскими орденишками на цепочке по лацкану, торжественно-злой, с перекошенным ртом и красно-бурыми пятнами на умном, безобразном лице, он стоял в дверях фойе, мимо которых проходила, размещаясь в ярусах театра, недовольная публика. Он почтительно кланялся каждому новому лицу — манерою, перенятою у парижских театральных директоров, так встречающих свою публику каждый вечер, — и твердил, как попугай, заучивший свой урок, одну и ту же фразу:
— Приношу извинение от имени дирекции, что вас заставили неприятно ожидать… Распоряжение свыше и совершенно против нашей воли… Что делать? Сила солому ломит.
Какой-то полицейский чин постарше сделал было Риммеру замечание, что этак, мол, не годится. Немец — будто только того и ждал, — весь окрысился.
— Уж это позвольте нам знать, что нам в нашем собственном театре годится, что не годится. Я здесь управляющий, а вы кто-с? Достаточно, что вы у нас на подъезде сегодня хозяйничаете, но у себя дома мы сами себе господа. Эта ваша шутка нынешняя с контролем под снегом ставит у дирекции восемьдесят тысяч на карту! да-с! Так — имеем мы, я полагаю, право хоть обезопасить-то себя, чтобы наше в чужом пиру похмелье не слишком нам соком вышло-с…
— Что же вы сердитесь, Георгий Иванович? — смутился полицейский. — Тоже и мы ведь — не от себя… Действуем по инструкции.
— Инструкцию вашу я видел-с и знаю, что по инструкции должен я предоставить в ваше распоряжение сегодняшний контроль-с… извольте-с! слова против не сказал-с! повиновался-с! предоставил-с!.. Ну а насчет моих прав и обязанностей, как администратора в этом театре, это — извините-с! такой инструкции вам не дадено! да-с! не дадено-с! И дадено быть не может-с… руки коротки!