Сумерки божков
Шрифт:
— Позвольте, полковник! — гневно остановила его Савицкая. — Вы не имеете нравственного права бросать в меня подобным обвинением.
— В вас? Елена Сергеевна! — даже ужаснулся Брыкаев. — Как вы могли подумать? Смею ли я? Я говорю, что дирекция снебрежничала, — разве я против вас?.. Где же вам входить во все мелочи?.. Ну, Риммер прозевал, Ландышев не распорядился, — вот что я имел в виду, а совсем не то, чтобы сказать вам неприятное.
Но Савицкая предложенной позиции не приняла и своей не уступила.
— Вы слишком хорошо
Брыкаев кисло улыбнулся.
— А зачем же вы не изволили прочитать ее в четыре часа дня? Надо было прочитать в четыре часа дня.
— Очень много помогло бы это! — презрительно бросила ему Савицкая. — Вы сами, полковник, понимаете, что анонс не может быть оповещен по городу в какие-нибудь три-четыре часа.
— Тем не менее, — возразил Брыкаев, — вы сами констатируете, что и в эти три-четыре часа дирекцией не было принято никаких мер.
— Я же говорю вам, что меня даже не было в театре.
— Согласитесь, что мы не виноваты, если вы не изволите бывать в своем театре.
Тон полицеймейстера был вежлив, но проскакивали в нем двусмысленные вызывающие ноты, говорившие Савицкой о внезапной, новой, тайной вражде.
«Что-то не чисто, — подумала она, — слишком много готовности принять скандал».
И — уже готовая было вспыхнуть — она овладела собою.
— Мой контракт, на который вы ссылаетесь, — начала она холодно и веско, — не обязывает меня проводить в театре 24 часа в сутки. Но сегодня, — уж если на то пошло, — я не мота быть в театре именно по вине городской администрации. Потому что сегодня меня вызывал генерал-губернатор. В то время как вы прислали мне свою бумагу, я сидела в приемной его превосходительства… Могу прибавить, что в беседе его со мною не было ни одного слова о распоряжении, которое вы нам предъявляете.
Брыкаев осекся и сел, но не сдался.
— Вы принимаете мое распоряжение, как обиду какую-то, — сказал он с любезною досадою. — А между тем оно было только актом вежливости. Мы совсем не обязаны предупреждать вас о пунктах вашего контракта, которые вы сами должны знать. Что в ложах нельзя помещать больше пяти человек, это вам известно не с нынешнего и не со вчерашнего дня, но уже тринадцать лет…
Елена Сергеевна, не отвечая, обратилась к студентам:
— Моя цель, господа, достигнута: вы сами слышали лично от господина полицеймейстера, что стеснение, которое вы испытываете, вызвано не моими действиями, и я не преследую в этом случае никаких корыстных целей…
Молодежь зашевелилась, загомонила.
— Помилуйте! Кто же сомневается?
— Университет знает вас не первый год!
— Но как же мы теперь устроимся с товарищами?
— Ведь ждут!
— На улице, под дождем!
— Скандал может выйти!
— Человек десять я могу принять в директорскую ложу, — сказала Савицкая, — ну а в остальных, уж извините, — оказывается, — я не властна… Постарайтесь войти в соглашение с господином полицеймейстером.
Но Брыкаев поднял обе ладони щитками, точно архиерей, благословляющий народ.
— Я ничего не могу, господа, — я тоже не своею волею командую, у меня есть свои предписания… Меры городской безопасности…
— Вы напрасно спешите отказывать, полковник, — спокойно остановил его один из студентов — длинный, тонкий, задумчивый человек с профилем молодого Дон Кихота, освещенным синими глазами тяжело, покорно и сознательно больного. — Мы ничего не просили у вас.
Брыкаев посмотрел на студента, ничего не сказал, но запомнил его физиономию.
— Да и не просим! — зароптали другие.
— Слишком много чести!..
— Мы желали объясниться с госпожою Савицкою, потому что привыкли ее уважать…
Брыкаев пропускал мимо ушей неприятные возгласы, всплывавшие на ропоте, будто пена на сердитом потоке, с невозмутимым лицом человека, видавшего всякие виды и стоящего настолько выше непокорной толпы, что для нее у него нет ни глаз, ни ушей, ни ответа.
— Итак, — обратился он к Савицкой, — насколько я могу понять, инцидент исчерпан? Вы не нуждаетесь более в моей помощи?
— Помощи вашей я и не просила, — холодно оборвала его директриса, — мне нужны были ваше присутствие и личное свидетельство, совсем не ваша помощь.
— Браво, Савицкая! — громыхнул незримый бас.
Молодежь окружила Елену Сергеевну, жала ее руки, кланялась, благодарила. Брыкаев нашел момент удобным, чтобы удалиться с честью. С тонкою улыбкою на усатом лице он отступил от группы, лихо повернулся па каблуках и вышел из фойе, высоко неся голову и оглашая коридоры тем особо шикарным звяканьем шпор, которым щеголяют только жандармы и полицейские, любящие напоминать и людям, и самим себе, что они когда-то были настоящими кавалеристами.
В успокоение молодежи Савицкая обещала предоставить шестое представление «Крестьянской войны» в пользу недостаточных студентов университета. Депутация ушла восхищенная, осыпая директрису возгласами благодарности и восторга. А подле Елены Сергеевны очутился хмурый, озлобленный Риммер.
— Я боюсь, Елена Сергеевна, — заговорил он поспешно и возбужденно, — у нас в театре скандал готовится.
— Очень может быть, — сказала она вялым голосом.
— Студентов в ложи не пускают, стоять в проходах не позволяют, — а между тем на галерее и в купонах такая сволочь понабралась, что я подобной у нас в театре и не видывал. Человек пятнадцать. Это все — «Истинно-русский Обух»… Самые погромные рожи.