Сумерки божков
Шрифт:
Он сердито застучал стаканом.
— Еще пару пива!
«Нанашка» — опять ослабевшая — глупо улыбалась и плела, едва ворочая языком, тяжеловесным и вялым, как удушливая, жаркая, белая, болотно-влажная мгла пьяного трактира, налегавшая на ее замутившуюся голову, на ее смыкающиеся ресницы.
— Этого ты никак не можешь… Не смеешь ты того, чтобы плевать моему мужу в глаза… Ты пред моим мужем всегда должен без шапки стоять… Он тебя, каналью, в полицию… Мой муж — может быть — первый человек в России! Он сто тысяч жалованья получает! А ты — что?
Аристонов видел, что женщина совершенно пьяна, и толку от нее больше не добиться. Но инстинкт какой-то странной, родственной жалости препятствовал ему покинуть
«Вытолкают ее, — на четвереньках поползет… еще замерзнет на панели?» — угрюмо думал он.
Рассказанное женщиною знакомство со Светлицкою заинтересовало его страшно. Он чувствовал, что «Нанашка», может быть, завирается, но не врет, и за беспутным лепетом ее нащупывается какой-то любопытный и близкий секрет.
«Беспременно завтра пойду к Елизавете, расскажу ей, пусть передаст Александре Викентьевне либо меня свезет — я сам опишу, в каком положении находится ее старая подруга… Через Светлицкую, может быть, и до господина-супруга этого неизвестного сумеем добраться. Только бы узнать, кто такой… Ах, животное! В тысячах зарылся, а жена — девка, больная и босиком!..»
Женщина уронила руки на стол и, склонясь к ним головою, медленно засыпала. Аристонов глядел и размышлял: «Оставить ее так — значит след потерять… Город велик..»
— Слушайте! вы! — толкал он «Нанашку». — Как вас? Надежда! Слушайте!.. Вы где живете-то? Адрес скажите, нехорошо так… На квартиру вас отвезу. Слышите, что ли? Надежда!
— Не смеешь ты этого, — бормотала женщина, — никак не смеешь, мужлан, Надеждою меня называть… Ты должен звать меня: Надежда Филаретовна…
— Да хоть Анкудиновна, адрес-то скажи!
— Не Анкудиновна, а Филаретовна… Мой папенька… Ты не должен папеньку обижать. Недостоин ты, чтобы поминать его, дурак!.. Я перед тобою превозвышена, как солнце, а ты — комар… Муж тебя сейчас в полицию…
Сергею стало смешно.
— Хорошо. В полицию так в полицию. А покуда — нечего делать, видно, придется взять тебя к себе. Не то, пожалуй, в полиции-то буду кончать ночь не я, а ты.
— Ехать я могу… Это — с моим удовольствием… Рубль обещал… я — по чести… куда хочешь… с полным удовольствием!.. Но мужа— не моги! Муж мой великий человек. Ты пред ним не смеешь дерзать… Он тебя — в морду… в полицию…
Мшистый холод ночи, движущейся к утру, охватил несчастную своим отрезвляющим дыханием. Переезд от Бобкова трактира до номеров, где квартировал Аристонов, был недалекий, но тем не менее «Нанашка» в ситцах своих успела закоченеть, как снежный чурбан. То влекомая, то толкаемая своим спутником, она ввалилась в его «комнату с мебелью», громоздкая, как колода, с сине-багровым лицом, как труп утопленницы.
— Господин городовой, я вас не боюсь… — бормотала она, очевидно, твердо уверенная, что ее привезли в участок. — Пожалуйста, не деритесь!., не на таковскую напали… Ночевала в части-то… хи-хи-хи!.. не боюсь… Кабы я беглая… хи-хи-хи! Мой вид — всегда при мне… Пожалуйста… На!!! пррррописывай, крупа!!! Паспорту меня в порядке — лучше графского… Хи-хи-хи!.. Мой муж первый человек в России…
Летела ночь. Горела лампа. На кровати Аристонова стонала, храпела, металась растерзанная куча грязных лохмотьев, из которых отвратительно рвалось задыхающееся, бессознательно окованное ядовитым сном тело… Сергей — мертво-бледный — сидел у стола, бессонный, не раздеваясь, во фраке, как был в театре. И лежала перед ним на столе темно-зеленая паспортная книжка, добытая с той жалкой твари, что грязнила теперь своим пьяным сном постель его и заражала воздух его комнаты вертепною вонью. И значилось в книжке, что выдана она таким-то участком, такой-то города Петербурга части жене личного почетного гражданина Надежде Филаретовой Берлоге, с согласия мужа ее, личного почетного гражданина Андрея Викторовича Берлоги, от такого-то числа такого-то 189* года на вечные времена…
XXIV
— Все?
Сергей Аристонов возразил угрюмым вопросом:
— Чего же вам еще?
Берлога медленно одевался. Лицо его было хмурое, пепельное, но спокойное.
— Позвольте спросить, — говорил он, расправляя пред зеркалом буйные, темные вихры свои, — вы вот это судное, так сказать, посещение свое — как вдохновились его предпринять?.. Сами от себя, по собственной инициативе, или после разговора… Послать-то она вас ко мне не могла, нет, это-то я очень хорошо знаю, уверен в ней, что она не посылала и не пошлет… но — был уже у вас с Надеждою Филаретовною разговор-то объяснительный?
Сергей. Нет. Я сам. С нею нельзя разговаривать. Она — с похмелья — совершенно больная стала. Лежит без задних ног, бурчит, ничего не понимает. Боюсь, чтобы не начала чертей ловить.
Берлога. Ага! Так я и думал. Знаете, — что, прекрасный вы молодой человек мой? Не отложить ли нам в таком случае судебного разбирательства до тех пор, покуда Надежда Филаретовна придет в себя? А то — согласитесь: как-то неловко. Предполагаемая пострадавшею — налицо, а следователь не находит нужным подвергнуть ее допросу и составляет обвинительный акт по одной видимости преступления и по внутреннему убеждению, что ли? Такого обвинительного акта ни один прокурор не примет к судоговорению, — вернет дело к доследованию, да еще и с выговором, батенька. Абсолютная скорость потребна только блох ловить, а суд должен быть, говорят, хотя и скорый, но также правый и милостивый…
Голос его звучал печальною насмешкою, уверенность которой озадачила Сергея.
— Что нужен правый суд, — я согласен, — проворчал он, — но на милость — не рассчитывайте. Нет во мне милости. Себе не попрошу и другому не дам.
Берлога. Так-с. Хорошо, пребудем при одной голой справедливости. Так вот даже лишь во имя этой достоуважаемой дамы, госпожи Справедливости, я все-таки прошу и требую: будьте так любезны — когда Надежда Филаретовна вернет себе задние ноги и дар понимать человеческую речь, осведомитесь: поддерживает ли она то ваше обвинение? в ее-то глазах оказываюсь ли я тем негодяем, эгоистом и лицемером, даже дьяволом в перчатках, как вам угодно было присудить меня?.. То-то-с! Нана — человек безумный и пропащий, но — святой честности, клеветать неспособна, и — нет! от нее материала в мой обвинительный акт вы, господин прокурор, добудете немного!..А — без обвинения с ее стороны — я не признаю права обвинять меня ни за кем, в том числе, конечно, и за вами — человеком, которого я вижу в первый раз и который меня тоже в первый раз видит…
— Что же? — вызывающе ухмыльнулся и даже по-звериному оскалился Аристонов, — это, понятно, выходит дерзость моя… За нее вы вправе меня в шею вытолкать, в окно вышвырнуть… Попробуйте!
— Может быть, и попробовал бы, если бы вы — почему-то — не казались мне симпатичны.
— Покорнейше благодарю… Не просто ли скандала и огласки боитесь?
Берлога возразил так спокойно и прямо, что Аристонов ему сразу поверил:
— Нет, скандала и огласки я не боюсь. Отвык бояться. Слыхали вы сказку про дамоклов меч, над головою человека на волоске висящий? Вот так-то надо мною всю жизнь мою висят скандал и огласка о Надежде Филаретовне… [377] Раза три-четыре уже меч падал, наносил мне больные раны… теперь, по-видимому, опять хочет упасть, и, вероятно, опять будет больно. Что же делать? Это — фатум. Не ведаешь ни дня, ни часа, ни места, когда и где он настигнет.