Сумерки (Размышления о судьбе России)

Яковлев Александр Николаевич

Чувствуя кожей, что происходит что-то странное, я в то же время настолько доверял Горбачеву, что и в мыслях не допускал даже возможности двойной игры. Я даже перестал смотреть ему в глаза, боясь увидеть там нечто похожее на ли­цемерие. Возможно, ему надоели упреки и со стороны мест­ных партийных воевод, требовавших моего изгнания из По­литбюро. Возможно, что я становился ему в тягость из-за моего радикализма. Ревниво смотрел он и на мои добрые от­ношения со многими руководителями средств массовой ин­формации и лидерами интеллигенции.

Задним умом, которым, как известно, все крепки, я оце­ниваю ту давнюю ситуацию следующим образом. Михаил Сергеевич не мог швырнуть меня в мусорную яму, как изно­шенный

ботинок, от которого одни неприятности, да и гвоз­ди торчат. Но и не решался поручить мне что-то самостоя­тельное. А ему продолжали нашептывать, что Яковлев подво­дит тебя, убери его — и напряженность в партии и обществе спадет. В свою очередь он продолжал тешить себя компро­миссами, которые, как ему казалось, верны в любых обсто­ятельствах и во все времена.

Продолжая рассуждать о Горбачеве и своих раздумьях, я постоянно опасаюсь причуд и капризов собственной памяти, которая всегда избирательна. Кроме того, любые оценки су­губо относительны. И все же неизбежна разница в восприя­тии, когда видишь людей издалека и когда наблюдаешь вбли­зи. Издалека поступки кажутся как бы обнаженными, они в какой-то мере самоочевидны. Вблизи же частности, которых всегда полно, заслоняют что-то более важное, существенное. Намерения, мотивы и даже действия человека, с которым ра­ботаешь в одной упряжке, видятся в основном логичными и плохо поддаются объективному анализу. А если и появляют­ся какие-то сомнения, то острота их тобой же искусственно притупляется.

Есть и еще одна психологическая загвоздка. Уже многие годы Горбачев находится в положении «обвиняемого». Я по себе знаю, что это такое. В подобной обстановке оценивать его деятельность и личные поступки особенно трудно. Воз­никает протест против несправедливых и поверхностных об­винений, против попыток некоторых «новых демократов» приписать себе все то крупномасштабное, что произошло еще до 1991 года. Не хочется также и оказаться в толпе тех, которые, освободившись от вечного страха, теперь хотят компенсировать свои старые холопские комплексы тем, что­бы щелкнуть по носу бывших президентов, при этом под­прыгивать от радости и, свободно сморкаясь, приговаривать: «Вот какой я храбрый, все, что хошь, могу».

Правда и то, что годы совместной работы неизбежно ве­дут к пристрастности в оценках, будь то положительных или иных. Особенно если эти годы вместили в себя романтиче­ские надежды, далеко идущие планы, личное вдохновение, напряженный труд, наверное, какие-то иллюзии и, что греха таить, разочарования, в том числе и личностного характера. А недомолвок оставлять не хочется, хотя и писать обо всех мелочах нет желания, дабы не оказаться в ряду собирателей «развесистой клюквы».

Признаюсь, в черновом наброске политико-психологиче- ского портрета Горбачева я был более резок, мои рассужде­ния были ближе к претензиям и обидам, чем к спокойному анализу. Сейчас я ловлю себя на желании скорректировать некоторые оценки. Да и новые разочарования нарастают, совсем не связанные с деятельностью Горбачева. Нам, ре­форматорам первой волны, и в голову не приходило, что во время реформ начнется чеченская война, что коррупция вла­стных структур станет предельно наглой, что государство не будет платить за работу врачам, учителям, а пенсионеров пе­реведет в категорию нищих, что чиновничья номенклатура захватит власть в стране. Но вину-то за все беды продолжа­ют возлагать на нас, Горбачева и Перестройку в целом.

Взаимосвязь личности и объективных результатов ее де­ятельности — проблема из категории вечных. Особенно в истории и политике, где каждая крупная личность и каждая социальная эпоха по-своему уникальны и неповторимы. На­чало Реформации в России уже принадлежит истории, изме­нить тут ничего нельзя, да и не нужно. Однако споры о са­мой Перестройке,

о роли реформаторов тех лет в судьбе народа не утихают, они будут идти еще очень долго. Судя по нынешним временам, появятся богатые возможности и для сравнительного анализа.

Сразу же после XXVII съезда на заседании Политбюро

13 марта 1986 года Горбачев изложил свою программу Пере­стройки. Согласно моим личным записям, достаточно ре­алистическую. Записи фрагментарны, но дают представле­ние о том, какие проблемы особенно волновали лидера пар­тии. Он говорил о том, что высшее руководство КПСС, начав демократические преобразования, продемонстрировало ини­циативу исторического масштаба. Но нам еще предстоит по­нять, что произошло. Хотя кредит доверия еще существует, однако не должно быть никакого упоения. Надо пресекать демагогию, но правдивая критика должна идти своим чере­дом. Создавать атмосферу общественной активности. У нас не хватает порядка, не хватает дисциплины. Закон один для всех, одна дисциплина для всех. Нам надо устремиться туда, где происходит стыковка с жизнью. А это значит — резко повернуться к социальной сфере. Главные направления — финансы, сельское хозяйство, легкая промышленность. Че­рез неделю, на заседании ПБ 20 марта, Горбачев заявил: «Не надо пугаться того, что мы отходим от идеологических шор в сельском хозяйстве. Что хорошо для людей, то и социалис- тично».

Обращаю внимание читателя на то, что уже в то время, а это было начало 1986 года, Горбачев говорил о демократии, о законе и порядке, о равенстве всех перед законом, о приори­тете социальной сферы, об идеологических шорах. Все это звучало тогда свежо и перспективно. В личных беседах со мной он и раньше говорил в подобном плане, но теперь эти проблемы поднимались на официальном уровне. Однако са­мые храбрые намерения не становились реальными делами, не подкреплялись столь же смелыми практическими реше­ниями. Механизмы оставались старыми, проржавевшими, а вся машина ехала по колдобинам старых дорог.

Без конца рассуждая о правовом государстве, что звучало для людей абстрактно, мы, реформаторы, не сделали ничего серьезного, чтобы лозунги и практика, направленные на вне­дрение законов, объединились в единое целое, а воспитание законопослушничества стало бы приоритетной задачей, осо­бенно после десятилетий беззакония. Немало было и разго­воров о гражданском обществе, но в практике работы любые попытки создать какие-то реальные институты такого обще­ства встречались партийными организациями в штыки. Аргу­менты банальны: любые неформальные организации изобра­жались как посягательство на власть партии.

Чуть ли не еженедельно обсуждались проблемы сельского хозяйства и продовольствия. Но не было сделано ни одного практического шага, чтобы кардинально решить эту пробле­му. Для этого надо было постепенно распустить колхозы, ввести частную собственность на землю, объявить свободу торговли, но замахнуться на подобное мы были не в состоя­нии — ни идеологически, ни политически. Догмы еще горла­нили победные песни.

Много слов было потрачено и на призывы к борьбе с пре­ступностью, коррупцией, бюрократизмом, но переплавить призывы в практику мы так и не смогли. Я часто приставал к Михаилу Сергеевичу с этими вопросами, но он так и не оценил в полной мере уже складывающейся угрозы. Во вре­мя очередного разговора на эту тему Горбачев сказал: «Вот и займись этим». И настолько «расщедрился», что разрешил взять дополнительно в мой секретариат одного консультанта. Я собрал пару раз руководителей силовых и правоохрани­тельных ведомств и убедился в их глубочайшем нежелании сотрудничать. Договорились «выработать», как всегда в этих случаях, конкретные меры. На том дело и закончилось. А Михаил Сергеевич вообще ни разу не вспомнил об этой координационной группе.