Сумерки (Размышления о судьбе России)

Яковлев Александр Николаевич

Конечно, Александр Николаевич не отвечает традицион­ным нашим представлениям о премьере как человеке, кото­рый обязательно должен разбираться в современной техни­ке. Однако сейчас ведь как раз на этом посту должен быть не узкий технарь, а человек с широким политическим и эко­номическим кругозором, способный привлечь к себе лучшие интеллектуальные силы и смело пойти на назревшую рефор­му экономики.

Убежден, что такое решение внесло бы новый момент в развитие обстановки, позволило бы выиграть время, необхо­димое для перехода к рынку и подписания Союзного договора.

Независимо от того, каким будет

Ваше решение по главе правительства, честно говоря, я просто не вижу никакого иного выхода, как самая безотлагательная смена кабинета. Для этого, кстати, есть и вполне резонные объяснения: пра­вительство не сумело выполнить данное им обещание, под­вергается критике и поэтому предпочитает уступить мес­то другому.

Я с большим уважением отношусь к Николаю Ивановичу и думаю, что он по размышлении воспримет это с понимани­ем. Более того, думаю, что это отвечает и его интересам: лучше сейчас перейти на какую-то другую хорошую работу, чем довести до того, что правительство официально полу­чит вотум недоверия.

Прошу прощения, что вторгаюсь в сферу высшей полити­ки, но я ведь всегда говорил Вам то, что думаю, и что, по моему глубокому убеждению, отвечает интересам пере­стройки».

Я догадываюсь, кто автор этой записки, но это всего лишь догадка.

Я уже писал, что у меня с Михаилом Сергеевичем были частые и откровенные разговоры на самые разные темы. Иногда — многочасовые и в неформальной обстановке. О положении в стране, прошлом и будущем, планах и людях, об искусстве и литературе. Мало сказать, что беседы носили доверительный характер, они были душевными, товарище­скими. Скажем, во время отпусков под южным голубым не­бом, где-то в горах вели мы неторопливые беседы, мечтая о том, какое в будущем должно быть государство. Мирное, но сильное своим богатством, освобожденное от засилья мили­таризма и экологических уродств. Мы говорили о том, что человек должен быть свободен, духовно богат, сам опреде­лять свою судьбу. Мы ходили по земле, но одновременно витали в облаках. Горячие монологи были искренними и оду­хотворенными романтикой, выражающей все самое возвы­шенное, что творилось в душе. Наши жены — Раиса Макси­мовна и Нина Ивановна, прогуливались обычно отдельно и старались не мешать нашим сумбурным разговорам. Они го­ворили о своих делах и заботах, о детях и внуках.

Путаюсь в мыслях, когда вспоминаю об этих беседах в го­рах и на берегу Черного моря. И волнуюсь. Я верил в сози­дательную суть наших бесед, верил с восторгом в душе и по­стоянно тешил себя надеждой, что все в жизни так и будет. А когда действия моего собеседника в каких-то случаях ока­зывались иными, я, внутренне не соглашаясь с ними, стыдил­ся прямо сказать об этом Горбачеву, ибо, как я думал, напо­минания о доверительно сказанном могли показаться преда­тельством нашей «черноморской раскованности».

Как правило, он замечал мою раздраженную реакцию на те или иные решения или особенно замшелые выступления других членов Политбюро. И при первом же случае старался объяснить свое молчание нежеланием ввязываться в спор по пустякам. Подобная доверительность, да и сам характер от­ношений в известной мере сковывали мою самостоятель­ность. Единственное, где я отводил душу, это в публичных выступлениях, в которых излагал свое видение Перестройки. Кстати, коллеги по ПБ не раз делали мне разные замечания, вежливые, разумеется, по поводу моих выступлений, ска­жем, в Перми, Душанбе, Калуге, Тбилиси, Риге, Вильнюсе и в Москве, но сам Михаил Сергеевич не сказал мне ни слова по этим выступлениям. Ни плохого, ни хорошего.

Если вернуться к общественным наукам, то уже упомяну­тый мною случай сильно поцарапал меня. На самом деле, без моего участия готовится всесоюзное совещание

обществове­дов — преподавателей институтов. Организаторы, возглав­лявшие его подготовку, а это было окружение Лигачева, не сочли нужным даже посоветоваться, узнать мое мнение. Ог­раничились пригласительным билетом. Мне бы скандал зака­тить, а я снова смолчал. Поборов раздражение, я пришел на это совещание задолго до его начала и увидел кривые улыб­ки тех, кто рьяно продолжал отстаивать «чистоту» марксиз- ма-ленинизма, громил всякие посягательства на эту «чисто­ту». Вот видишь, не тебе поручили! Делай выводы! Смысл речей на совещании был достаточно однообразен: ревизи­онизм наступает, марксизм сдает позиции. ЦК потакает ре­визионистам, которые повторяют враждебные песни из-за рубежа. Мне было ясно, что серьезного разговора получить­ся не может. Мозги у некоторых участников если и были, то давно усохли, а поэтому не оставалось ничего иного, как же­вать воздух.

Посидев немного на совещании, я ушел. Бессмысленно молоть сгнившее зерно. Ни в коей мере не хочу преувеличи­вать свои возможности, но уверен, что, отстраняя меня от этого совещания, Горбачев упустил еще один шанс довести до огромной армии обществоведов, продолжающих влиять на сознание студенчества, концептуальное содержание Ре­формации. Одно из двух: или боялся, или не хотел.

Еще до этого совещания я выступил в Академии наук СССР с резкой критикой догматизма, что было расценено ортодоксами как посягательство на сам марксизм. В целом выступление на этой встрече, организованное Геннадием Ягодиным, министром образования, получило положитель­ный резонанс. Хотя если посмотреть на это выступление с позиций последующих лет, то оно ничего нового из себя не представляло. Но в условиях, когда принцип развития был заменен борьбой «за чистоту», критика догматизма резала фундаменталистам уши.

Подобное же раздражение я испытал и в случае с обще­союзным совещанием работников народного образования. Но туда я просто не пошел.

Когда сегодня я рассказываю друзьям о всех этих эпизо­дах, они обычно говорят: «Не переживай! Не поручив тебе официальных докладов, Горбачев фактически уберег тебя от банальной болтовни о Ленине и революции, от похвал раз­ным достижениям». Это верно. Мне действительно повезло в этом плане. Но тогда все это выглядело по-другому. Да и Гор­бачев меньше всего заботился о моей «политической девст­венности». Он еще и сам не знал, в чем таковая состоит. Тог­да он просто играл, наслаждался маневрированием, полагая, что играет по-крупному.

А если уж совсем начистоту, то должен признаться, что ждал от него серьезных поручений, особенно в сфере обще­ственных наук, ибо в то время у меня накопилось немало вопросов, касающихся общественной теории, в частности по проблемам революции, о соотношении объективного и субъективного в истории, о мифологизации исторического процесса, об истоках общественных деформаций, состоянии и развитии общественных наук на Западе и много других. Хочу, однако, повторить: несмотря ни на что, я всегда нахо­дил какие-то детские аргументы в оправдание решений Гор­бачева. Но, выгораживая его, я «убегал» от самого себя.

С нарастанием проблем, трудностей и противоречий в хо­де Перестройки, кризисных тенденций в партии, государстве и обществе, на мой взгляд, достаточно заметно обнажались и психологические проблемы самого Горбачева. Проще ска­зать, он, конечно, ожидал, что впереди предстоят серьезные трудности, но гнал от себя мысль, не сумел до конца пове­рить, что военно-промышленный и аграрный комплексы, си­ловые структуры, а главное, аппарат партии по своей приро­де не будут его сторонниками в реформах. Более того, они встанут на путь скрытого или открытого саботажа. Вот здесь-то ему явно не хватало решительности, но решитель­ности в преодолении самого себя.