Сумерки (Размышления о судьбе России)

Яковлев Александр Николаевич

Как ни странно, но в том, что тогда дело обстояло именно таким образом, меня больше всего убедили годы, когда Ми­хаил Сергеевич, уже будучи частным лицом, так и не нашел ни сил, ни мужества, чтобы критически осмыслить пережи­тое, особенно на заключительном этапе пребывания у влас­ти. Все его слова и дела после декабря 1991 года свидетельст­вуют о том, что он мучительно защищает себя, все время оправдывается, пытается «сохранить лицо». Он пытается иг­рать Горбачева, а не быть им. Это типичнейшая реакция не­осознанной защиты своего «Я» (как говорят психологи, сво­ей «Я-концепции»), лишенная спокойного самоанализа. По­зиция по-человечески понятная и вызывающая сочувствие, но и сожаление.

Я посмотрел его мемуары и с горечью обнаружил, что он еще не вышел из того психологического тупика, в который сам себя загнал, обидевшись на весь свет. Свои сегодняшние настроения и

оценки он переносит на события и размышле­ния прошлых лет, практически игнорируя тот факт, что со­бытия тех «серебряных лет» были куда интереснее, глубже и значимее сегодняшних. Удивляет избирательность в оценках. Она касается всего — событий, людей, позиций и многого другого.

И снова возвращаюсь к тому, с чего начал. К вопросу, в какой степени ход и исход Мартовско-апрельской демокра­тической революции можно — ив хорошем, и в плохом — объяснить через личность ее лидера? Вопрос этот из катего­рии неразрешимых. На любом месте человек вносит в свое дело самого себя, свои особенности, достоинства и недостат­ки, свой характер. Но в одиночку не пересилить конкретные общественные, социально-экономические твердыни. Тем бо­лее что советская система отвергала даже малейшие попыт­ки изменить ее в сторону здравого смысла.

Можно ли было вести реформы как-то иначе? Теоретиче­ски, наверное, да. Можно ли было не начинать и не вести их вообще? Конечно, но румынский, да и югославский опыт пе­ред глазами. Могли ли какие-то личные качества лидера смягчить удары, свалившиеся на страну, именно в этот пере­ходный период? В конкретных условиях того времени — как объективного, так и субъективного характера — могли, но в незначительной степени.

Дело-то все в том, что Михаилу Сергеевичу не надо оп­равдываться.

И снова в голову лезут всякие несуразности. Меня пора­зило, каким вернулся Михаил Сергеевич после форосского заточения. Пережить ему и всем членам его семьи в те страшные дни августа 1991 года пришлось конечно же много. И держались они достойно. Но после Фороса Горбачев повел себя странно. Вместо конкретных, быстрых и решительных действий он продолжал лелеять свой «Союзный договор», который к тому времени «почил в бозе». Поезд ушел. А Ми­хаил Сергеевич погнался за ним, как бы не заметив, что ис­тория побежала совсем в другую сторону. Местные лидеры безмерно радовались, став руководителями независимых го­сударств. Как сказал мне один из будущих президентов рес­публик, ставших независимыми, лучше быть головой у мухи, чем задницей у слона.

Возможно, кому-то покажется, что я слишком критично оцениваю некоторые действия или факты бездействия Ми­хаила Сергеевича. Это не так. Я пишу о своей глубокой боли, которая исходит из многих несбывшихся надежд, что являет­ся общей бедой. Что же касается критики Горбачева или его «вины», то, повторяю, она может быть справедливой только при полном и честном признании того, что Михаил Серге­евич возглавил деяние, которое относится к крупнейшим в истории российского государства.

Так уж случилось, что я оказался свидетелем не только на­чала, но и конца вершинной карьеры Михаила Горбачева. Волею судьбы я присутствовал на встрече Горбачева и Ель­цина в декабре 1991 года, на которой происходила передача власти. Не знаю до сих пор, почему они пригласили меня. Я был третьим. Беседа продолжалась более восьми часов. Бы­ла деловой, взаимоуважительной. Порой спорили, но без раздражения. Я очень пожалел, что они раньше не начали сотрудничать на таком уровне взаимопонимания. Думаю, сильно мешали «шептуны» с обеих сторон. Горбачев передал Ельцину разные секретные бумаги. Ельцин подписал распо­ряжение о создании Фонда Горбачева. Далее обсудили об­становку, связанную с прекращением производства бактери­ологического оружия. Горбачев утверждал, что все решения на этот счет приняты, а Ельцин говорил, что ученые из ка- ких-то лабораторий в Свердловской области продолжают «что-то химичить». По просьбе Михаила Сергеевича Ельцин распорядился продать дачи по сходной цене Силаеву, Бирю­ковой, Шахназарову, еще кому-то. Борис Николаевич и мне предложил, но я отказался, о чем жалею до сих пор.

Когда Горбачев отлучился (вся процедура была в его каби­нете), я сказал Борису Николаевичу, что его подстерегает опасность повторить ошибку Горбачева, когда околопрези- дентское информационное поле захватил КГБ. Он согласил­ся с этим и сказал, что намерен создать до 5—б каналов информации. Как потом оказалось, из этого, как и при Ми­хаиле Сергеевиче, ничего не вышло. Борис Николаевич спросил меня, зачем я иду работать с Горбачевым. «Он же не один раз предавал вас, — заметил Ельцин. — Как будто нет других дел

и возможностей». Слова звучали как приглаше­ние работать вместе. Я даже догадался, о чем идет речь. От­ветил, что мне просто жаль Горбачева. Не приведи Господи оказаться в его положении. В это время я еще не знал, что мины, заложенные Крючковым (подслушивание телефонных разговоров, обвинения в моих связях со спецслужбами Запа­да), взорвутся и разведут наши судьбы на годы.

Ельцин упрекнул меня за то, что я публично, на съезде Движения демократических реформ, критиковал Беловеж­ские соглашения. Я объяснил ему свою точку зрения и на этот счет, сказав, что решение в Беловежье является нелеги­тимным и торопливым. Был и еще занятный момент. За день-два до этой встречи мне кто-то шепнул, что Ельцин со­бирается освободить Примакова от работы во внешней раз­ведке и поставить туда «своего» человека. Называли даже фамилию нового начальника. Я прямо спросил об этом Ель­цина. Он ответил, что, по его сведениям, Примаков склонен к выпивке.

— Не больше, чем другие, — сказал я. — По крайней ме­ре, за последние тридцать лет я ни разу не видел его пьяным. Может быть, вам съездить в Ясенево и самому ознакомиться с обстановкой.

Борис Николаевич посмотрел на меня несколько подозри­тельно и ничего не ответил. Позднее мне стало известно, что Ельцин встретился с коллективом внешней разведки. Прима­ков остался на своем посту, более того, позднее был назначен министром иностранных дел и премьером правительства.

Еще до этой встречи Ельцин дал понять, что не хочет со­трудничать с Виталием Игнатенко в качестве генерального директора ТАСС. Горбачев пытался отговорить его, но разго­вор по телефону достиг бурных, если не сказать, крикливых высот. Горбачев в сердцах сунул телефонную трубку мне, сказав: «Вот Яковлев хочет поговорить с тобой». Трубка ока­залась у меня. Я сказал Ельцину, что Игнатенко заслуживает доверия, честен и профессионален. Поговорили еще минут пять. Ельцин постепенно утихал. Наконец, сказал:

— Ну хорошо, проверим, — ответил Ельцин.

Беседа втроем закончилась, пошли обедать. Вот тут Миха­ил Сергеевич начал сдавать, выпил пару рюмок и сказал, что чувствует себя неважно. И ушел — теперь уже в чужую ком­нату отдыха. Мы с Борисом Николаевичем посидели еще с часок, выпили, поговорили по душам. В порыве чувств он сказал мне, что издаст специальный указ о моем положении и материальном обеспечении, учитывая, как он выразился, мои особые заслуги перед демократическим движением. Я поблагодарил. Он, кстати, забыл о своем обещании. Я вы­шел вместе с ним в длинный коридор Кремля, смотрел, как он твердо, словно на плацу, шагает по паркету.

Шел победитель.

Вернулся к Горбачеву. Он лежал на кушетке, в глазах сто­яли слезы. «Вот видишь, Саш, вот так», — говорил человек, может быть, в самые тяжкие минуты своей жизни, как бы жалуясь на судьбу и в то же время стесняясь своей слабости. Ничего, казалось бы, не значащие слова, но звучали как откровение, покаяние, бессильный крик души. Точно по Тютчеву: «И жизнь, как подстреленная птица, подняться хо­чет, а не может».

Как мог, утешал его. Да и у меня сжималось горло. Мне до слез было жаль его. Душило чувство, что свершилось нечто несправедливое. Человек, еще вчера царь кардинальных пе­ремен в мире и в своей стране, вершитель судеб миллиардов людей на Земле, сегодня бессильная жертва очередного кап­риза истории. Он попросил воды. Затем захотел остаться один.

Так закончились «серебряные годы» Реформации.

Без всяких колебаний утверждаю, что Михаил Сергеевич искренне хотел самого доброго для своей страны, но не су­мел довести до конца задуманное, а главное, понять, что если уж поднял меч на такого монстра, как Система, то надо идти до конца. Но для этого требовалось преодоление не только идеологии и практики тоталитарного строя, но и самого себя, и не останавливаться на половине дороги.

Конечно, был возможен и другой ход событий, но связан­ный с силовым вариантом. Однако политический выбор Гор­бачева был иным — он был эволюционистом. В частных раз­говорах с Горбачевым мы даже близко не подходили к об­суждению вариантов силового плана. Мятежники августа 1991 года использовали насилие в антиперестроечных целях, что и привело к разрушению Советского Союза и хаосу на постсоветском пространстве. Лично я уверен, что силовой вариант в целях защиты Перестройки не смог бы привести к созидательным последствиям. Вот почему считаю, что в дека­бре 1991 года Михаил Сергеевич совершил достойный посту­пок. Он фактически сам отказался от власти, отбросил все другие возможные варианты. Не знаю, что здесь сработало: осознанное решение или же предельная человеческая уста­лость.