Сумерки (Размышления о судьбе России)

Яковлев Александр Николаевич

После XXVIII съезда Горбачев решился на то, чтобы со­здать специальную программу развития экономики в пере­ходный период. По соглашению Горбачев — Рыжков, с од­ной стороны, и Ельцин — Силаев — с другой, была создана рабочая группа во главе с Шаталиным, Явлинским и Петра­ковым. У меня с ними были самые добрые отношения, я чи­тал даже промежуточные варианты их предложений. Не­смотря на соглашение, Рыжков создал свою группу во главе с Леонидом Абалкиным, который, будучи порядочным чело­веком, попал в этой связи в очень неловкое положение.

Когда Михаил Сергеевич получил программу Шаталина — Явлинского — Петракова «500 дней», он позвонил мне и ска­зал, что пришлет этот документ (у

меня он уже был). И добавил, что программа читается как фантастический ро­ман. Чувствовалось, что он воодушевлен и снова обретает ра­бочее состояние. Наутро снова позвонил и спросил: «Ну как?» Я сказал все, что думаю, сделав упор на том, что вижу в этой программе реальную возможность выхода из эконо­мического кризиса. Особенно мне понравилась идея эконо­мического союза. Для меня было ясно, что организация эко­номических связей на рыночных принципах неизбежно и позитивно скажется и на политических проблемах.

Но прошло совсем немного времени, и Горбачев потуск­нел, стал мрачно-задумчивым. На вопросы, что произошло, отмалчивался. Но все быстро прояснилось. Программа не по­лучила поддержки в Совете Министров. Рыжков упорно от­стаивал свой вариант, грозил отставкой. Один из таких раз­говоров происходил в моем присутствии. Михаил Сергеевич был растерян и расстроен. На Президентском совете про­грамму «500 дней» также подвергли критике. Лукьянов шу­мел, что республики, заключив экономический союз, отка­жутся от союза политического. Против программы высказа­лись Рыжков, Крючков, Маслюков и еще кто-то. На съезде голосами большевиков программу завалили. Была создана согласительная рабочая группа во главе с Абелом Аганбегя- ном, которая, конечно, ничего не смогла согласовать, по­скольку многие позиции двух проектов были просто несов­местимыми.

Я лично убежден, что Горбачев сломался именно осенью

1990 года. Он заметался, лихорадочно искал выход, но сума­тоха, как известно, рождает только ошибки. Кто-то за одну ночь сочинил ему достаточно беспомощную программу дей­ствий. В результате фактически померла горбачевская пре­зидентская власть, которую тут же стали прибирать к рукам лидеры союзных республик.

Оставшееся время до мятежа было временем безвластия, политической паники и укрепления необольшевизма. Для меня было особенно заметно, как заговорщики вздернули подбородки, начали свысока взирать, а не смотреть, цедить слова, а не говорить. Подхалимаж перед Горбачевым сменил­ся подчеркнутым к нему равнодушием. Резко изменилось от­ношение и ко мне. В глазах этих придурков светился восторг от предвкушения реванша, но Горбачев как бы не замечал изменений в поведении высших бюрократов, собратьев по власти и руководителей силовых структур. Не замечал, веро­ятно, потому, что оказался в полном одиночестве, разогнав Президентский совет. Очутился во власти каких-то неверо­ятных мистификаций, в окружении мрачных теней, подлых гробовщиков Перестройки.

Вот так вершилась история.

В любой стране должность № 1 делает человека одино­ким. В такой относительно стабильной стране, как США, на тему человеческого одиночества обитателей Белого дома на­писаны горы исследований. Что же тогда говорить о совет­ской системе, фактически обрекавшей лидера страны на комфортабельную, но одиночную камеру в Кремле. Однако даже по этим меркам Горбачев под конец его пребывания у власти оказался уникально одиноким человеком. Его внима­нием завладели люди вроде Крючкова с целенаправленно ка­тастрофической идеологией. Горбачева пугали крахом заду­манного и невозможностью преодолеть проблемы на путях демократии, шаг за шагом подталкивали Горбачева к мысли

о неизбежности введения чрезвычайного положения и пере­хода к «просвещенной диктатуре».

Будущим

«вождям» мятежа нужна была атмосфера посто­янной тревоги, навязчивого беспокойства, всевозможных социальных и политических фобий, которые бы поражали волю, поощряли разброд в делах и мыслях. Одно из послед­ствий такого положения при нараставшем одиночестве Гор­бачева — политическом и человеческом — заключается, как мне кажется, в том, что на протяжении 1990—1991 годов он уже не мог оставаться достаточно надолго один для того, что­бы просто собраться, успокоиться, навести порядок в собст­венных мыслях, восстановить душевное равновесие.

Апокалипсические сценарии, которыми его снабжали в изобилии, попадали на почву повышенной эмоциональности и тем самым создавали основу для новых, все более тревож­ных восприятий. Долгое пребывание в таком состоянии ни для кого не может пройти бесследно, особенно если такое состояние формируется в условиях шумных спектаклей (как справа, так и слева) на тему о крушении Перестройки, тех масштабных жизненных замыслов и ожиданий, которыми Михаил Сергеевич дорожил. Простить себе и другим такое крушение (действительное или мнимое — другой разговор) невозможно. Появляются искусственные обиды, которые за­туманивают чувства и разум.

Коснусь еще одного вопроса. Горбачев большие надежды возлагал на парламент, ожидая, что этот инструмент демо­кратии будет его активным помощником в преобразованиях. Мне тоже представлялось, что так оно и случится. Ошиб­лись. К сожалению, избрание депутатов оказалось в руках партийной номенклатуры на местах, которая была в массе своей не на стороне реформ. В результате на съездах верх стали брать горлопаны, демагоги из большевиков или люди, которые аккуратно и молча голосовали в соответствии с ука­заниями своих местных партийных вождей. Сложилось, как метко заметил Юрий Афанасьев, «агрессивно-послушное большинство», которое тормозило решение почти всех про­грессивных начинаний, возникавших на съездах и в дальней­шей практической работе уже при Ельцине.

Я уже писал, что Михаил Сергеевич плохо разбирался в людях. Но полагаю, что он еще хуже разбирался в самом се­бе. По моим наблюдениям, он или вообще не пытался, или не смог в то острейшее время проанализировать собственное со­стояние — психологическое и деловое, — не задумывался над тем, как оно могло влиять на восприятие им важнейших по­литических событий, тенденций, явлений. Во всяком случае, в публичной его реакции, да и в той, которую наблюдали люди, непосредственно его окружавшие в период 1989—1991 годов, все заметнее становился нараставший отрыв от реальностей. Все чаще спонтанные эмоции вытесняли спокойный полити­ческий расчет. Все чаще основаниями для политических и практических акций становились иллюзии, основанные на целевых доносах, а не на строгом анализе. Да и в советах он перестал нуждаться.

Однажды на Президентском совете некоторые его члены не согласились с предложением Михаила Сергеевича по ка- кому-то мелкому вопросу. Он раскраснелся и бросил фразу:

«Кто здесь президент? Вы всего лишь консультанты, не забывайте об этом!»

Это было крайней бестактностью. Да и по существу не­верно. Зачем ему нужно было подобное вознесение над дру­гими, понять невозможно.

Получилось так, что где-то с осени 1990 года ему при­шлось катать штанги на политическом помосте практически в одиночку. И те из противников Горбачева, которые внима­тельно следили за его эволюцией, увидели, что ноги у лидера стали подгибаться. В конечном счете, он был предан своим ближайшим окружением, которое посадило его под домаш­ний арест, намекнув устами Янаева, что у президента то ли с рассудком нелады, то ли он радикулитом мается.