Сумерки (Размышления о судьбе России)

Яковлев Александр Николаевич

В обстоятельствах, что сложились к середине 80-х годов, любой лидер, если бы он захотел серьезных изменений, дол­жен был пойти на «великое лукавство» — поставить для себя великую цель, но публично говорить далеко не все. И сорат­ников подбирать по признаку относительно молчаливого взаимопонимания по ключевым вопросам преобразований. Аккуратно и точно дозировать информационную кислоту, которая бы разъедала догмы сложившейся карательной сис­темы. Я отношу определение «карательной» ко всей системе, ибо все органы власти были карательными — спецслужбы, армия, партия, комсомол, профсоюзы, даже пионерские ор­ганизации. В этих условиях лидер должен был соблюдать предельную осторожность, обладать качествами политиче­ского притворства, быть виртуозом этого искусства, масте­ром точно рассчитанного компромисса,

иначе даже первые неосторожные действия могли привести к краху любые но­ваторские замыслы. Ведь речь-то шла о ненасильственной революции.

Готов ли был Михаил Сергеевич к этой исторической миссии?

В известной мере — да. Что же касается притворства, то к этому всем нам было не привыкать. Оно было стилем мыш­ления и образом жизни. Горбачеву доставляло удовольствие играть в компромиссные игры. Я неоднократно наблюдал за этими забавами и восхищался его мастерством. И все было бы хорошо, если бы он смог увидеть конечную цель не в тор­жестве обновленной социалистической идеи, а в решитель­ном сломе сложившейся системы и реальном строительстве гражданского общества в его конкретных составных частях.

Михаил Сергеевич пытался уговорить номенклатуру пой­ти за ним до конца. Но можно ли было превратить ястреба в синичку, заставить тиранию возлюбить демократию? Увы, сама система заржавела настолько, что все новое было для нее враждебно. Самообновиться она не могла. Субъективно Горбачев пытался удержать аппарат от авантюр. На это ушло очень много сил и времени. Он как-то сказал мне, что «этого монстра нельзя сразу отпускать на волю». В конечном-то счете он «списал» партию вместе с ее властью, но это случи­лось с большим запозданием. Верхушка партии жестоко от­платила ему, лишив его власти через антигосударственный мятеж. Не прояви Борис Ельцин решительности в подавле­нии мятежа, всем реформам пришел бы конец, реформато­рам — тоже.

Горбачев принадлежит к тому поколению советских лю­дей, в психологии которых поразительным образом соедини­лись, даже сплавились, казалось бы, самые противополож­ные черты: идеализм и житейский прагматизм, официаль­ный догматизм и практические сомнения, вера и безверие, а также пустивший мощные побеги здоровый цинизм, навя­занный социумом, равно как и благоприобретенный. Иде­ализм шел от молодости, от учебы и воспитания, от естест­венной веры в свои будущие удачи, от ограниченности зна­ний — тоже по молодости, из-за малого опыта, из каких-то других источников.

Убеждение в верности советского выбора было подкреп­лено тяжелейшей из войн 1941—1945 годов, по сравнению с которой мирная жизнь — любая, самая бедная и скромная, но мирная, но жизнь. Время после самой кровавой войны в истории было тяжелое, но люди работали, ждали и наде­ялись. Невероятно много и напряженно работали. Без нытья. Они ждали справедливости. Бесконечно усталые, они наде­ялись, что в награду за пережитое их ждет спокойная и обес­печенная жизнь.

Я помню это время. Помню до деталей. Мы, студенты ярославских институтов, с громким и веселым энтузиазмом ежедневно с 4—5 часов утра работали на строительстве на­бережной, там, где моя родная река Которосль впадает в Вол­гу. Молодость бушевала, рвалась навстречу достойной жиз­ни. Но такая жизнь не пришла. И впивались в душу новые и новые сомнения, словно комары неотвязные. Страх еще жил, но и раздражение набирало свои обороты. Да и солдат, вернувшийся с войны, был уже не тот забитый и доверчивый рабочий и крестьянин, врач и учитель, инженер и ученый, что пошел на войну. Многое повидал, а еще больше прочув­ствовал. Грязь и жестокость войны, миллионы бессмыслен­ных жертв, произвол военных карьеристов ломали привыч­ные представления о справедливости.

Если говорить о развитии общественного сознания в це­лом, то былой идеализм и романтические надежды поджида­ли трудные испытания. К середине 80-х годов они подошли, едва волоча перебитые ноги. Мотор системы, то есть номенк­латура, тоже начал барахлить и оказался в предынфарктном состоянии. Практицизм с годами становился все менее отли­чим от приспособленчества и прямого лихоимства, особенно со стороны чиновников, столь красочно воспетых русской классической литературой.

Поколение Горбачева с самого начала варилось в этом по­слевоенном

котле. Когда закончилась война, ему было всего

14 лет. Не берусь судить о том, как складывалась личность Горбачева в юношеские годы. Разное говорят. В меру открыт и в меру коварен. Любопытен, но себе на уме. Обществен­ник, но не лишен индивидуалистических замашек. Честолю­бив без меры, но и трудолюбив. Цепкая память. Общителен, но настоящих друзей не было, точнее, он не видел в них осо­бой нужды. Так говорят.

Но что бы ни говорили, я убежден, что человек, сумевший добраться до первого секретаря крайкома партии, а затем и секретаря ЦК, прошел нелегкую школу жизни, партийной дисциплины, паутину интриг, равно как и предельно обна­женных реальностей, — этот человек не может не обладать какими-то особыми качествами. Случайности случайностя­ми, они бывали, но сама система партийной жизни действо­вала как бдительный и жесткий селекционный фильтр, за­крепляя и развивая в человеке одни его качества, подавляя другие, атрофируя третьи. Все, кто вращался в политике того времени, упорно ползли по карьерной лестнице, приспосаб­ливались, подлаживались, хитрили. Только степень лукавства была разная. Никто не просачивался во власть вопреки сис­теме. Никто. И Горбачев тоже.

Но у него была особенность, отличавшая его от многих. Он хотел знать как можно больше, причем обо всем — по­лезном и бесполезном. Часто выглядел наивным, когда начи­нал говорить о вновь узнанном, полагая, что никто еще не знает об этом. Обычно радостная демонстрация знания в зрелом возрасте производит впечатление какой-то наигран­ности. И это не укор, а, скорее, похвала, ибо речь идет о по­требности новых знаний, что всегда подкупает.

Специфика советской школы жизни, на мой взгляд, со­стоит и в том, что пребывание «в начальниках» — больших или не очень — формировала особый образ жизни. Ее услов­ности, правила игры, интриги и многое другое не отпускают человека ни на минуту, держат в постоянном напряжении, они вытесняют собой все остальное, подчиняют себе обще­ние, досуг, мелкие повседневные привычки. В условиях пар- тийно-чекистской «железной клетки» редкий человек может остаться самим собой. И даже порядочный человек поддает­ся деформации. Чем дольше он живет в коллективном зве­ринце, тем все меньше замечает происходящие перемены в самом себе, постепенно начинает считать официальные взгляды своими, личными. Альтернатива испаряется, а сам человек становится всего лишь попугаем. Когда рабство ока­зывается для человека собственным домом, человек переста­ет ощущать себя рабом.

Еще один урок этой школы: человек рано или поздно по­нимает, с какой мощнейшей и всеподавляющей организаци­ей имеет дело и насколько ничтожны его личные возможнос­ти. Чугунный каток. Нет необходимости повторять, что в объединенной корпорации «Партия — Государство — Ка­рающий меч» человек даже не песчинка, а просто возобнов­ляемый ресурс — и не более того. Чтобы выжить в этой Сис­теме, а затем добиться в ней каких-то перемен и сокрушить ее изнутри, надо очень хорошо знать эту Систему, все зако­улки ее внутренних связей и отношений, ее догмы и штам­пы. Не только состояние экономики, нищенская жизнь, техническая отсталость довели Систему до абсурда, но и пропаганда, с утра и до вечера утверждающая, что «все советское — самое лучшее» и что нам везде сопутствуют «успехи». Именно на этой базе и формировался официаль­ный кретинизм.

Как сейчас вижу на воротах лозунг: «Вперед к коммуниз­му», а за воротами мусорная свалка. Надо хорошо знать сла­бости Системы, чтобы выдавать их за достоинства, знать ее очевидные поражения, чтобы изображать их как победы, знать ее развалины, чтобы преподносить их как шедевры зодчества. В этих условиях и возникло уникальнейшее явле­ние, широко распространившееся в литературе, журналисти­ке, общественной науке. Я имею в виду междустрочное письмо, которым жило советское интеллектуальное сообще­ство, статьи-аллюзии — от них буквально «вскипали» пар­тийные чиновники и цензура, когда их замечали. Да еще анекдоты. Советское время — это расцвет анекдотного ост­роумия и междустрочного письма. Что ни говори, а между­строчное письмо стало своего рода лукавым пристанищем для мыслящей интеллигенции и всей «внутренней эмигра­ции», оно было доведено до высочайшего мастерства.