Сумерки
Шрифт:
— Понял.
— Пройдем к карте, капитан. План действий окончательно сформирован. Ваша группа расположится вот здесь. Прямо по проспекту Первого Съезда можно очень быстро доехать до гостиницы. И объект вас не учует — расстояние слишком большое. Отправитесь на этот пост сразу после окончания инструктажа. Рацией пользоваться категорически запрещаю, если понадобится связь, звоните по телефону. Рацию держите постоянно включенной и настроенной на мою личную частоту. Там будет передаваться тиканье часов — специально для вас, чтобы не было ошибки при настройке. По косвенным данным, у пауков есть слабое место, которое мы попытаемся использовать. Пока он генерирует помехи установленного спектра, взять его невозможно, он находится в полной боевой готовности. Но как только излучение прекратится, служба пеленгации немедленно
— Зачем паук сидит в гостинице? Какая у него цель?
— Мальчик мой, нам бы самим это знать! Делает зачем-то из нормальных людей вонючих бунтарей… Послушайте, капитан, ваш вопрос странен. Он не имеет никакого отношения к поставленной задаче.
— Я глуп, мой полковник! И я ненавижу проклятых пауков!
— Хватит бить себя в грудь, давайте по делу.
— Разрешите объясниться?
— Времени в обрез… Вас что-то беспокоит?
— Понимаете, трудно работать в полной темноте. По своей территории я владею абсолютной информацией, я так привык, так организовал работу. Вот, например, совсем недавно объявилась новая группа, а мы уже имеем на нее исчерпывающее досье. Главарем там некий Балабол — малая вошь, дешевка. Я планирую использовать его стандартно… Виноват, отвлекся. А об этой «Миссии» ничегошеньки не знаю. Не только кто они, но и чего добиваются. Революцию готовят? Может, пауки засылаются к нам гуманистами?
— Бросьте, двадцать шестой, они в гуманистическом блоке действуют еще покруче, газетам здесь можно верить. Там своя специфика… Что вас беспокоит? Изложите спокойно.
— Противно, хозяин. В самом деле чувствую себя мальчиком. Как можно работать, не зная ровным счетом ничего, кроме того, что паук — это враг, что кретины — это предатели и что их нужно вылавливать! Одни версии, тысячи идиотских версий. По-моему, наши аналитики зря пьют казенный спирт. Скажите, хоть один паук когда-нибудь попадался?
— Все, двадцать шестой. Вы мне надоели. Я понял: вы просто боитесь провалить операцию и заранее готовите себе оправдания. Я точно изложил ваши сомнения? Учитесь у меня краткости.
— Никак нет! Я боюсь другого, того, что… э-э…
— Есть вопросы по существу операции?
— Будет ли оцеплен квадрат?
— Нет. Во-первых, объект может иметь кого-нибудь на подстраховке, во-вторых, если вы его упустите, это не поможет.
— Какой препарат ему вколоть? Обычный или…
— Да, чуть не забыл! Прямо сейчас зайдете к химикам, там какое-то новое зелье появилось, возьмете. Хотя, лично я сомневаюсь, чтобы на это чудовище подействовала хоть какая-то психохимия. Вам обязательно надо успеть затолкать его в экранированный фургон до того, как он всем мозги свернет… А инъекцию, конечно, сделайте на всякий случай. Но не слишком надейтесь.
— Вдруг помехи не исчезнут, и условный сигнал от вас не поступит? Что предпринимать тогда?
— Ерунда, капитан. Такого не может быть. В конце концов, они не машины. В крайнем случае генерал приказал сбросить на гостиницу бомбу. Вот прекрасный выход — взорвать
— А кто будет платить владельцам?
— Успокойтесь, Игорь. Первый иногда позволяет себе шутить. А нам шутить некогда. Алло! Алло! Диспетчерская? Говорит пятый. Спецфургон к моему подъезду. Хозяином группы назначен двадцать шестой. Все… Так, капитан, больше вопросов нет?
— Нет, Клим Борисович.
— Идите. Приступайте к выполнению задания.
— Слушаюсь, мой полковник! Свобода — наше…
— Я сказал — иди! Болтун.
Проснулся, как от толчка. Резко, сразу. Было темновато, еле видно вырисовывалась пошленькая обстановка номера. Скосил глаза на окно: в городе занималось утро.
Дико болит голова, просто выть хочется. Странно, с чего бы это? Пить-то вчера пил, но к тому времени, как улегся в постель, давным-давно протрезвел. Может быть, перенервничал в номере этого заплесневелого психа? Не знаю… Хотя, какой он псих, он говорил вполне разумные вещи. Насчет плесени, насчет гниения общества. Точно! Вот я, например, родился — плод родительской ошибки, — жил, как мог, как хотел, сдохну когда-нибудь. А что я за это время сделал полезного? Да ничего! Действительно, расшибусь в своей сверхскоростной железяке, вот тогда будет от меня польза. Граблю на досуге прохожих, взял пару-тройку магазинов. Плесень — она и есть плесень. И ведь все так! Все, кого я знаю, плесень. И все, кого они знают, тоже. Никто из нас ничего путного не сделал в жизни. Так с чего обществу развиваться, с чего идти вперед? Если никто не приносит обществу пользу, то оно будет стоять. Или организованно двинется назад, к каменному веку. Затем подгниет и рухнет. Верно этот тип говорил. Здорово его, видно, приперло, если пошел проповедником по людям. Повернутый, точно. Волшебником добрым себя называет — с тоски, видать…
И чего, спрашивается, проснулся? Да еще башка трещит невыносимо. Сейчас бы хорошую дозу — как рукой сняло бы. А где ее взять? У этой дуры в номере, кроме фруктовки да аристократических шипучек, ничего не нашлось.
Впрочем, нашлась кровать. Большая, мягкая, нагретая. Согласно последним научным данным — именно то, что нужно уважаемым гражданам свободной страны. Очень удобно, когда поступаешь по науке: все у тебя получается культурно, интеллигентно и чисто… В общем, живем мы в разврате и подохнем там же. Если и суждено нашему пакостному миру познакомиться с какой-либо очередной зверской пакостью, то выползет она снова отсюда, из теплой постельки… Интересно, спит моя милая дамочка? Или тихо думает о вырождении цивилизации?
— Эй, — прошептал я, — с добрым утром.
Ни звука в ответ. Дрыхнет, значит. Утомилась со мной, бедняжка. Странно она как-то спит — не шевелится, не сопит, словно бы и не дышит. Я вяло двинулся и протянул под одеялом руку. Не знаю, зачем сделал это. То ли хотел разбудить ее, то ли хотел убедиться, что она рядом. Сначала я ничего не понял, а затем вдруг услышал одинокий беззащитный воплик — мой собственный. Женщина, лежавшая в постели, была холодна, как ледышка. Температура ее тела была ниже комнатной. Банальный труп. Причём, успевший остыть.
Умирая от ужаса, я отшвырнул одеяло, соскочил с кровати и попытался зажечь свет. Попытался, потому что свет не горел, и как я ни щелкал выключателем, он не зажегся. Тогда я схватил с туалетного столика спички, наклонился над кроватью и зажег одну.
Призрачное, еле живое пламя показало мне такое, от чего сердце мое сбилось с такта, а вдох застрял в горле. Да, женщина была мертва. Но как мертва! Ее ухоженная мордашка, плодово-ягодная грудь, живот, ноги, все тело было покрыто омерзительными белыми пятнами. Содрогаясь, я провел пальцами по сырой склизкой коже…
Спичка погасла. Я бессильно опустился на остывающее ложе и посидел некоторое время, обхватив голову руками, пытаясь удержать разбегающиеся мысли. Потом встал, прошлепал босиком к окну и выглянул. Улица была пуста. Слепыми глазницами смотрели вышибленные витрины «Бутсы», не мерцали призывные надписи над входом, не горело освещение внутри. Кафе было таким же темным, как мир вокруг, таким же безжизненным. Неподалеку застыла искореженная машина, врезавшаяся в стену дома. Из распахнутой дверцы вывалилось подобие человека, заросшее белесой дрянью. Боже всемилостивый, что это творится!