Супружеская жизнь
Шрифт:
1965
У женщин, слава богу, глаза не слишком зоркие. Есть такие, что не сомневаются в чистоте своих дочерей, а те уж давно укрощены; а все женщины, которых обманывают мужья (социологи уверяют, что их не менее 60 %), чаще всего и не подозревают об измене.
Я сам тому стеснительный свидетель. Мне в тягость незаслуженное мною доверие. Мне в тягость считать себя единственным виновником происшедшего. Я ищу себе оправданий. Нахожу их. Если я, мол, приоткрыл отдушину, значит, задыхался. Да, так оно отчасти и есть: обмануть женщину, пленником которой ты был, — это способ доказать самому себе, что ты свободен, имеешь право хотя бы на легкомыслие. Конечно, случается, что испытываешь угрызения совести, не без того. Но поскольку они появились недавно, то твои более ранние обиды могут одолеть их, предать забвению.
Положение не изменилось. Напротив, ухудшилось. И оно может только ухудшаться. Сейчас нужно бы… Эх, легко сказать! Нужно бы, чтоб она, жена моя, сама атаковала меня своей нежностью. Тогда бы я не искал и не находил, как теперь это делаю, грустного предлога в ее будничности. Но зачем Мариэтт делать усилия? Она почти ничего не замечает. Я все чаще ухожу куда-то, а дома то витаю в облаках, то бываю резок. Ну что ж, должно быть, я озлоблен, как всякий неудачник, устал от работы, чувствую, что молодость уходит. Ведь я мужчина! Зато она с каждым днем все громче кудахчет и глубже усаживается в своем гнезде.
Терзаюсь, но молчу. С меня хватит. Достаточно с меня. Мой бунт все усиливается, и смятение тоже. Какой бы ни была моя жизнь до сих пор, все же в ней была какая-то целостность. Но вот все распалось. Я, наверное, довольно отвратителен, потому что зол на самого себя и на весь мир.
Я, наверное, до ужаса отвратителен. Вот Мариэтт что-то говорит. Я молчу, задумался. Она начинает нервничать:
— Ты что, не слышишь?
Действительно, я ничего не слышал. Объясняться мы не будем ни сейчас, ни потом; мы так далеки друг от друга, что все споры уже позади.
Я уже не слышу ее.
Я уже не вижу ее. Она идет. Я забываю посторониться у дверей.
Я уже не чувствую ее. Машинальные поцелуи отталкивают, как небритый подбородок. Все смазываю кисточкой для бритья. Ведь бреешься ежедневно.
Молчу, но снова царапаю в своей записной книжке, которую стал теперь запирать на ключ.
«Стоит ли питать надежды, чтоб впоследствии мучиться, нужно ли, добившись цели, считать, что все будет длиться вечно? Но ведь брак связан с надеждами, и, если они не сбываются, неразумно требовать постоянства».
Или еще языком юриста:
«Пороки супругов могут послужить основанием, чтоб с общего согласия признать брак недействительным. И все же самый главный порок брачной жизни — само время, убивающее основы супружества. Прежнего „да“ больше нет, оно в прошлом, теперь мертвый хватает живого; тот, каким я был, взял на себя обязательства за того, каким я стал, и вот теперь „да“ превратилось в „н-да!“».
И даже такое:
«Женщины кричат: „Ты — мой бог!“ А думают: „Ах ты мой щенок“».
Случается, что я выдаю себя. Это расплата за одолевающую меня злобу. Моему дяде кажется достойной жалости эта старая мартышка, жена прокурора, хоть она безнадежная дура, уродина и сверх того — хромая.
— Женщине в таком жалком состоянии, — говорит Тио, — некуда деться, он должен остаться с ней.
Я взрываюсь.
— Черт возьми! Брак не богадельня.
Снова пошли разговоры об Арлетт. Ей, видите ли, кого-то «подыскали». Я шепчу:
— Святые угодники! Помолитесь за того беднягу.
Может, я несколько преувеличил, но не так уж сильно. К самому себе каждый из нас более строг, чем другие, иной раз даже невольно. В нашем доме глупость господствует над всем, подавляет все, как в Инженерном училище математика. Все больше беспорядка. Все меньше терпимости. Мариэтт теперь так отзывается о Симоне:
— Все-таки это уже слишком!
Габ с ней согласна, хотя сама разбухла еще в невестах. Снисходительными бывают только очень молодые женщины, у которых все еще впереди, или же очень старые, много повидавшие на своем веку.
Но вообще-то, за малым исключением, дамы руководствуются узкой моралью.
Впрочем, и внимание бывает мелочным. Мариэтт указывает пальцем на мое адамово яблоко.
— Ты заметил?
Да, заметил. К сорока годам нас обязательно метят морщинки у глаз, складки на шее. Но я-то могу закрыть их галстуком.
Не стоит отвечать ей: мужчина снесет такое замечание, женщина — нет, даже если она сама его провоцирует. И когда ее палец устремится в другом направлении и укажет на мои носки (это ей заменяет песенку датского короля), я тоже ничего не скажу, хотя могу не остаться в долгу и напомнить, что у нее пахнет изо рта и этот запах тоже заставляет вспомнить другую детскую песенку:
Когда, открывши ротик,Ты кашляешь, мой котик,Все мухи дохнут сразу,Почувствовав заразу.Ну, будем снисходительны. Чем она виновата, что у нее больной желудок?
Узость, узость во всем, уверяю вас. Мир предстает перед ней только как предмет развлечения — называется это телевизором, имеет форму деревянного ящика. Мариэтт сидит перед ним с кошкой на коленях (недавний подарок Жиля), и это животное отличается, как и она, чрезмерной опрятностью, внешним простодушием, а само прячет в мягких, бархатных лапках острые когти и разделяет со своей хозяйкой власть над империей площадью сто квадратных метров.
Мы вовсе не желаем блистать в местном обществе. О нет, наоборот. Чтоб укрепить семейные узы и собрать всех вокруг себя, нет лучшего средства, чем этот деревянный ящик. Кино, театр, концерт, стадион требуют перемещений, разъединяют семью. Ящик этого не требует, он ведь домашний, он сродни тем ящикам и коробкам, из которых Мариэтт извлекает сушеные овощи или всякие хозяйственные порошки. Продукция телевизионного экрана тоже предназначена для семейного обихода. Вот появляется на экране де Кон со своей собакой, и наша кошка уже проявляет тревогу. Какое милое совпадение: у Пимпренеля есть маленький брат, и его зовут Никола. Только люди, лишенные фантазии, удивились бы восторгу, что вызвал у нашего сынишки его тезка в костюме Тьерри ля Фронд, которого брат, вырядившийся Зорро, пока еще не задевает. Потом на экране возник генерал; он обратился лично к Мариэтт, вот тут у нас в комнате, и поблагодарил ее за то, что она, как и весь город, проголосовала за него (в первом туре выборов часть голосов вырвал мосье Леканюэ). А теперь — circenses! [25] В нашем случае круг зрителей совсем невелик, это наш семейный кружок, Мариэтт посередке, она следит сегодня за тем, как американцы бесчинствуют во Вьетнаме, как провокаторы бьют витрины, змеи заглатывают тушканчиков, гангстеры воруют золотые слитки, а римский папа urbi et orbi [26] выдает всей нашей планете свое благословение, той самой планете Земля, на которой один за другим происходят пожары, приливы, извержения вулканов, убийства, авиационные катастрофы, крушения поездов; наши «специальные корреспонденты» все это успели заснять для развлечения зрительниц, сидящих со своим вязаньем по вечерам у голубых экранов. Когда экран пуст и светится лишь белый квадрат, значит, поздно. О ля-ля, в постель, детишки! Когда на экране лежат все эти мертвецы — еще куда ни шло! Но когда живая дама лежит рядом с господином, который наверняка не является ее мужем…
25
Зрелища (лат.).
26
Городу и миру (лат.).