Супружеская жизнь
Шрифт:
— Ты не прав, — сказал чей-то голос.
Тут были Жиль и Лулу, которого в тот день из-за насморка оставили дома. Даже Жиль и то уже был здесь лишним. Он многое понял еще тогда, в день прогулки на яхте. Ни доказательствами, ни какими-либо признаниями с моей стороны он не располагал, да и не пытался получить их. Жиль не болтлив, но он знает, и потому он самый нежелательный свидетель семейной сцены, к тому же он лет пятнадцать питает к Мариэтт самые теплые чувства; это душевное влечение калеки, постоянная братская нежность выражались обычно с той и с другой стороны громкими поцелуями в обе щеки.
— Ты не прав, —
— Рен разводится?
— А ты останешься? — вдруг спросил Лулу. — Ты останешься?
Я взял его на руки, он весь дрожал. Лулу самый слабенький из моих четырех. Он верит всему, что слышит. Иной раз вспышки гнева помогают разрядить тяжелое молчание, но в присутствии Лулу они становятся катастрофой. Года два тому назад, разозлившись на придирки Мариэтт, запрещавшей мне есть хлеб (теперь-то я сам забочусь о своей фигуре и не позволяю себе ничего мучного), я крикнул за столом:
— Чего же ты хочешь? Чтоб я умер от голода?
В течение целой недели я находил на своем письменном столе хлебные горбушки и кусочки шоколада (полбатончика), по краям которых виднелись следы маленьких зубов, не выдержавших искушения. Как-то пришлось мне заступиться за Лулу, когда он случайно сделал какую-то глупость, — я сильно поспорил с Мариэтт (она терпеть не может, если умаляется ее роль воспитательницы). И вдруг я увидел, как мой ребятенок съеживается в комок при наших громких криках, словно чувствует себя виновным в том, что он существует и является причиной наших споров.
На этот раз все было гораздо хуже. Он был в ужасе. Как будто землетрясение, расколов землю, разверзло страшную пропасть у его ног. То, что казалось нераздельным, этот монолит — папа и мама, основа вселенной, — оказалось под угрозой разрыва. Поистине, в слабости есть великая сила! Я держал Лулу на руках и не решался спустить на пол. Однажды Анник встретила Лулу в доме Эрика, в другой раз — в семье тещи (ко мне Анник никогда не ходит), и мальчик потянулся к ней, а она к нему. У этой девушки столько юной резвости и располагающей к себе ласки, искренней, без сюсюканья! Дети ее обожают.
Но с тех пор как Анник моя любовница, маленький Лулу, сам того не зная, стал для нее врагом номер один. Раз он существует, раз он родился на свет, то и родители его всегда должны быть вместе, в этом его не разуверишь. Нет для меня страшнее, чем видеть, как рушится эта его вера и он лишается самых корней своей жизни.
Дело плохо.
Я продолжаю вспоминать, как все это случилось. Видимо, Анник бывала раньше в этом отеле д'Авриле, в котором она мне предложила встретиться. Для чего бывала? Как бывала? Задать ей такой вопрос нельзя, она не терпит расспросов и нашла бы в них повод для разрыва. И так уж она любит повторять:
— Я свободна. И ты свободен.
Я, который сам для себя добивался того же, я почему-то мечтал о таких путях свободы, которые были бы доступны только мне и заказаны другим. Есть у меня и более определенный повод для волнений. Анник нередко повторяет:
— Всему этому придет конец. Нам недолго быть вместе!
И меня пугает не то, что
Дело плохо.
У Мариэтт еще нет подозрений, но она уже недоумевает, ищет причины перемен.
Все чаще я замечаю, как она смотрит на меня исподлобья и удивляется, словно фермерша, не понимающая, почему баран бьется лбом о стены овчарни.
Гимарши тоже встревожены. Мрачные времена наступили для их племени. Тестю пришлось сделать повторную кардиограмму. Потом автомобиль раздавил Кляма, его любимую собаку. Кожа Арлетт вся в угрях. Мне недавно передали на консультацию дело Рен о разводе; оно не сулит ничего хорошего. В тридцать четыре года, когда блеск ее красоты уже тускнеет, она не устояла перед соблазном новизны, которую дала ей победа над каким-то смазливым юнцом: их застали вдвоем, и теперь ее старый муж Жорж, дела которого сильно пошатнулись после окончательного краха аферы с постройкой и продажей домов, вовсе не собирается учитывать ее интересы при ликвидации.
Ну, что ж еще? Да, скоропостижно скончалась тетушка Мозе. Похороны прошли без особой грусти. Но возвращение после визита к нотариусу было безрадостным: он сообщил, что неблагодарная завещала все, что имела, семье Мозе и ни копейки Гимаршам.
Тио стоял в раздевалке, ожидая меня, и нервно теребил петлицу своего пиджака, в которой алела ленточка Почетного легиона, — я тут же сообразил, что меня ждет какая-то неприятная новость: дядя приходит в здание суда только тогда, когда нам нужно поговорить наедине, чтоб не слыхала Мариэтт. А тут еще он кивнул мне своим полковничьим подбородком, и я встревожился еще более. Он стоял прямой, словно аршин проглотил — будто, выправив осанку, можно тем самым выправить положение.
— Сынок, — сказал он, — я из похоронного бюро.
Вступление совсем в его стиле. У него вошло в привычку острить, когда на сердце неспокойно, если же он обращается ко мне со словом «сынок» вместо «племянник», стало быть, дела совсем плохи.
— Поручение у меня неприятное, — продолжил дядя, — Анник позвонила мне и сказала под строгим секретом, что уезжает в Безье к своей матери. Ты, наверно, знаешь, что родители Анник в разводе и мать живет одна.
И тут же сострил:
— Очаровательная девочка, лакомый кусочек, поздравляю тебя, милый мой, хотя когда это случается между родственниками, то смахивает на людоедство. Ну ладно, пошли! Удар тяжел, я бы предпочел все объяснить тебе на свежем воздухе.
Мы идем молча. Проходим через площадь к железным решетчатым калиткам, которые со стуком распахиваются, когда их толкают няни и дети. Отличный символ! Тянуться дальше это не могло, я ждал такой развязки. Все прошлое воскресенье я провел якобы на охоте, где-то вблизи Жиена, где ощипывал всего лишь свою перепелочку; она была как-то странно взволнована, очень нежна и склонна пооткровенничать. Не помню, по какому поводу, она вдруг рассказала мне в машине:
— Знаешь, я не такая уж легкомысленная. Два года у меня был один студент. Потом еще шесть парней один за другим, но только для того, чтобы забыть самого первого. А потом — ты.