Суровые дни. Книга 1
Шрифт:
— Ай, баба! Что же вы прикусили язык? Говорите, если есть что говорить!
Борджак-бай рассердился и, не донеся до рта пиалу с чаем, бухнул:
— Зря Адна-сердара в зиндане держите!
— Что?! — гневно изумился Абдулмеджит-хан. — Зря?
Однако решительность Борджак-бая оказалась короткой, и он заговорил своим обычным тоном:
— Нет-нет, не осуждайте, хан-ага! Это бес меня путает. Да-да, бес. Не судите строго: конечно, не зря сердара посадили — это все понимают. А только, мне кажется, было бы лучше, если бы он сейчас находился среди гокленов. Недавно вернулся человек, посланный мной к Эсбер-ды-хану. Хан велел передать: если, мол, не хотят отдать народ полностью в руки сердара Аннатувака и поэта Махтумкули,
— Столкнутся ли? — усомнился Абдулмеждит-хан.
— О чем речь, хан-ага! — воскликнул Борджак-бай. — Обязательно столкнутся! Адна-сердар предпочтет скорее собак пасти, нежели подчиниться Аннатуваку, а Аннатувак тоже норовом крут. Нет, хан-ага, я точно знаю — их вражда давняя и неразрешимая.
— Почему же сын не исполняет его поручения?
Борджак-бай махнул рукой, презрительно усмехнулся.
— Сын Адна-сердара, хан-ага, опоздал, когда ум делили. Это ни рыба, ни мясо, так что удивляться не стоит. Все дела ведет старшая жена сердара, женщина неглупая и решительная, но, сами понимаете, — женщина. А нукер, которого послали с поручением из Астрабада, бежал недавно с младшей женой Адна-сердара.
Глаза Абдулмеджит-хана округлились.
— Как? С женой сердара бежал, говорите?
— Да, мой хан! — притворно вздохнул Борджак-бай.
— Тот самый нукер, который из Астрабада уехал, даренный и обласканный хакимом?
— Да, хан-ага!..
— Ай, баба! Под самый корень, значит, сердара подрубил?
— На весь мир опозорил, — согласился Борджак-бай. — Верно говорят, что разжиревший ишак лягает своего хозяина.
Абдулмеджит-хан грубо выругался.
— А ведь на святом коране клялся!
Борджак-бай пожал налитыми плечами.
— Для таких клятву нарушить все равно, что с осла соскочить! В наше время нельзя на человека полагаться…
— Вас тоже трудно понять! — упрекнул Абдулмеджит-хан. — То говорите, что можно довериться, то — нельзя…
Несколько мгновений Борджак-бай непонимающе хлопал глазами, потом тихо засмеялся.
— Это я о черни говорю, хан-ага, что нельзя ей доверяться. А сердар — совсем иное дело! Он умрет, но от клятвы не отступится! Сердар человек веры, ревниво все намазы соблюдает. Последний раз, когда мы разговаривали, сказал: «Все сделаю, что прикажет государство, только с Шатырбеком никогда не примирюсь!»
— Поумнел, значит, если собирается приказы государства выполнять?
— Он и раньше не глупым был, хан-ага, да, видно, от судьбы не уйдешь — кому что назначено. Собрать бы все вины сердара перед государством на одну чашку весов, а на другую вины Махтумкули положить, так чашка сердара до небес подскочила бы! А он вот в зиндане сидит в то время, как Махтумкули на свободе разгуливает…
Спохватившись, что сказал лишнее, Борджак-бай замолчал и потянулся к чаю, косясь на Абдулмеджит-хана. Помолчал и Абдулмеджит-хан, размышляя над словами Борджак-бая. Конечно, очень заманчиво, чтобы гоклены схватились с ёмутами, чтобы Адна-сердар выступил против сердара Аннатувака. Но вдруг не выступит? Борджак-бай говорит, что Адна-сердар никогда не согласится подчиниться приказам Аннатувака, — может быть, это и так. Однако можно не входить в соглашение с Аннатуваком и в то же время не подчиняться Ирану, выступить самостоятельно против сарбазов. Хан знал воинственный характер и болезненное самолюбие Адна-сердара, — от такого можно было ожидать все, что угодно.
Абдулмеджит-хан спросил, словно уже утверждая принятое
— Значит, вы ручаетесь за то, что сердар нам не изменит, если мы его отпустим?
Борджак-бай поперхнулся чаем и долго мучительно откашливался, надуваясь и багровея до черноты в полном лице. Абдулмеджит-хан терпеливо ждал.
— Нет-нет! — торопливо заговорил Борджак-бай, вытирая обильный пот зеленым шелковым платком. — Что вы, хан-ага! Я не могу взять на себя такую ответственность!.. Если так, то считайте, что я вам ничего не говорил, а вы ничего не слышали… Пусть сидит в зиндане. Пусть несет свою кару сам…
— Чего это вы так испугались? — с легкой усмешкой сказал Абдулмеджит-хан. — Ведь только что говорили, что сердар человек веры и намазы соблюдает…
— Все это так, — согласился Борджак-бай, — да вдруг его бес попутает, а вы меня за шиворот схватите? Нет, хан-ага, лучше не поручаться… И потом, знаете, бывают случаи, когда человек, на блоху рассердившись, сжигает целое одеяло. Мне, например, кажется, что неприязнь Адна-сердара к государству во многом построена на его личных отношениях с Шатырбеком. Он думает, что Шатырбек в своих грабежах находит поддержку у официальных властей и… Словом, если примирить его с Шатырбеком, тогда я могу взять на себя поручительство, что Адна-сердар не изменит Ирану ни при каких условиях.
— Значит, говорите, из-за блохи одеяло жгут? — задумчиво сказал Абдулмеджит-хан. — Тогда вы вот что сделайте: приедете в Астрабад — сразу же поговорите об этом с господином хакимом, — только откровенно, ничего не скрывая. Он верит вам и уважает вас, говорит: «Если бы в Туркменсахра было еще два таких понимающих и честных человека, как Борджак-бай, то…»
Полог шатра качнулся, вошел юзбаши.
— Приехал господин хаким! — сообщил он.
Абдулмеджит-хан был ошеломлен, а Борджак-бай чуть не лишился чувств.
В Куммет-Хаузе царило нервное оживление. Бежавшие из Ак-Кала и ее окрестностей люди расположились вокруг минарета громадным тысячеголосым табором. Плач детей, рев голодной скотины, пронзительные вопли ссорящихся женщин, яростные возгласы спорщиков — все это висело над Куммет-Хаузом, растворяясь в сплошной тяжелой туче лессовой пыли. Потерявшие от страха разум, охваченные паникой, люди метались, не зная, куда направиться, у кого искать защиты. Стихийно возникавшие сходки, не успев закончится в одном месте, возникали в трех других. И всюду шли горячие споры. Каждый давал свои советы, каждый строил предположения насчет того, как лучше избежать кизылбашей, каждый утверждал свое, не слушая соседа, как это всегда бывает в неорганизованной толпе.
Слухи о том, что войска Абдулмеджит-хана двинулись в сторону Куммет-Хауза, переполошили всех от мала до велика. Наиболее впечатлительные начали поспешно покидать Куммет-Хауз, заражая нервозностью остальных. Эмин-ахун, послав парламентеров в Астрабад, предупредил повальное бегство. Узнав об остановке иранского войска, люди немного успокоились. Однако сам Эмин-ахун был далеко не спокоен. Он не верил иранцам и частенько в разговоре с близкими говорил: «Кизылбаш — он был и останется кизылбашем. Рано или поздно, но мы должны искать защиты в иных местах». А иногда, в минуты откровенности, добавлял: «Молите у аллаха скорейшего прихода наших кровных братьев из Турции!» Он утверждал, что только Турция, которая является истинным знаменосцем ислама, может стать подлинной защитой и опорой всех мусульман. Несколько лет назад он ездил в Каабу [92] и познакомился с эференди, известными в Мекке и Медине. С тех пор дорожку к Куммет-Хаузу для различных ревнителей веры никогда не заносило песком.
92
Кааба — высшее мусульманское святилище в Мекке.