Суворов
Шрифт:
30 июля ногайцы освободили враждебного России султана джамбулуков Тава, который стал душою восстания. Собрав большие толпы вооруженных татар, к которым присоединились и черкесы, Тав-султан 23 августа внезапно осадил Ейское укрепление. Степь, где два месяца назад мирно пировали русские и ногайцы, стала местом ожесточенного сражения. В крепости находились жена Суворова и маленькая Наташа, сам же генерал-поручик был около Копыла. Три дня малочисленный гарнизон отражал яростный приступ. 25 августа, опасаясь появления русских войск, плохо вооруженные толпы Тав-султана ушли за Кубань.
Потемкин был сильно раздражен неожиданным оборотом
Скрытый ночной марш по правой стороне Кубани, без дорог, местностью заболоченной, а отчасти лесистой, начался из урочища Ески-Копыл. В десять суток прошли едва сто тридцать верст, зато полная тайна передвижения была соблюдена. Ничего не заметили ни пикеты горцев, расставленные по другую сторону Кубани, ни сами ногайцы. 30 сентября Суворов отдал по отряду приказ, в котором указывал порядок форсирования реки и перечислял все дальнейшие действия. Труднейшая переправа закончилась к двум часам ночи, но в ногайских становищах так ничего и не узнали о близкой беде. Завершение операции не требовало большого военного искусства.
После жесточайшей сечи по обоим берегам реки Лабы было захвачено множество пленных. Ногайские мурзы в знак покорности прислали Суворову белые знамена. Надо заметить, что Потемкин далеко не был удовлетворен экспедицией и требовал репрессий. Генерал-поручик понимал лучше фаворита, насколько опасна такая политика, и уклонялся от карательных акций. В ответ на повеления о наказании неспокойных ногайцев он доносил Потемкину 27 ноября, что «долгая на них операция в глубокую осень войскам вредна», и просил отсрочки до начала будущего лета или даже до окончания жаркого времени.
Считая, что успокоение взволнованных происшедшим мирных орд гораздо важнее новых походов, Суворов по возвращении с Кубани посетил ближайшие от Ейского укрепления аулы, обласкал начальников и старшин, особенно приятельски общаясь с Мусой-беем. Этот чуть ли не столетний, но еще крепкий мурза, бывший враг русских, ставший их союзником, по словам военного историка, обладал добрым сердцем, «постоянно помогал бедным, отличался верностью своим приятелям и постоянством, ненавидел роскошь, наблюдал в своем быту замечательную чистоту и опрятность, был лихой наездник и веселый собеседник, любил хорошо покушать и порядочно выпить; вдобавок ко всему оказывал Суворову расположение, похожее на отеческую любовь». Генерал-поручик платил ему взаимностью и не упускал случая подтвердить свою дружбу. Узнав, что Муса-бей ищет себе новую жену, Суворов помог ему обзавестись молодой красивой черкешенкой. Постепенно в Кубанском крае воцарился мир. Суворов использовал каждую возможность для воспитания в своих подчиненных неприхотливости, готовности к тяготам войны. Непритязательный, скромный, он не любил и в других несогласного с порядком воинского убранства франтовства. Не терпел он также одобрительных и препоручительных писем. Однажды, собираясь осматривать посты, готовился он выехать, как явился к нему в палатку молодой
— Так это ты, Мишенька?… — сказал генерал-поручик, прочитав письма. — И не узнаешь? А я знавал тебя еще крошечным, носил на руках и батюшку твоего крепко любил. Помилуй Бог, какой же ты стал молодец! Поцелуемся, Миша. — Суворов облобызал его, тут же отскочил, оглядев еще раз с головы до ног.
— Знаешь ли ты, Миша, что тут в письмах написано?
— Знаю, мой генерал, — отвечал парижанин, — мне велено быть при вас несколько недель и научиться чему-нибудь.
Суворов казался совершенно довольным.
— Хорошо! Помилуй Бог, хорошо! Мы с тобою сделаем bon voyage — хорошее путешествие. Хочешь? И сейчас же. Только смотри, сможешь ли ты?
Юноша горячо просил взять его с собою.
— Ну хорошо, тогда пойди переоденься.
— Нет, мой генерал! Я и так, как есть, готов ехать. Суворов обернулся к адъютанту:
— Велите сейчас приготовить для рекрута побойчее лошадь!
Быстрый переезд, все по горам и ярам, длился сорок верст без роздыха. Молодой человек, изнемогавший от усталости и жажды, принужден был слушать в пути рассказы генерал-поручика об истории этих мест и красотах природы.
— Мишенька! Посмотри: здесь в древности было укрепление венециян, а тут крепость, построенная татарами… Гляди-ка, Миша, жаворонок взвился к небу и как сладко поет! Вот туча перепелок, вот другая туча — скворцов! А гуси, лебеди, как их в кубанских плавнях много! И как хорошо, как мирно все… Воистину, Миша, рай!
Мише было не до древностей и земного рая. От худого казачьего седла у него уже не только не осталось чулок на икрах, но все ноги были ободраны в кровь. По возвращении Суворов спросил у растрепанного и грязного парижанина:
— А знаешь ли ты, Миша, инженерную науку? Умеешь ли чертить планы?
Тот только смотрел на генерала, но от усталости не мог вымолвить слова.
— Подай-ка мой кожаный сундучок!
Суворов вынул математический инструмент, лист бумаги и дощечки и велел Быкову чертить план полевого укрепления:
— Передний фас пятьдесят аршин, выходящие углы в пять аршин и сорок градусов…
Михаил не понимал.
— Помилуй Бог, Мишенька, да чему же ты учился в Париже? Этак ты и дома и огорода не обгородишь! Нехорошо! Однако мы с тобою поучимся чему-да-нибудь!
Разобравшись в устройстве укрепления, поотдохнувши, поели солдатской кашицы со свиным салом да сухариками. Суворов велел подать бутылку старого рейнвейна, налил крошечный стаканчик и, протянув его Михаилу, сказал:
— Мишенька, выкушай! Это здорово, когда только пьется в меру и по делу, а лишнее, помилуй Бог, вредно!
Расставаясь с молодым человеком, генерал посоветовал:
— Ты молодец, ты русский богатырь! И отец твой, храбрый воин, был богатырь! Скинь с себя, Миша, эту дрянь тленную. Ты солдат. Одень-ка на себя родимое, а французское тряпье отдай на стирки.