Сва

Байдин Валерий Викторович

Он ушлёпал по коридору в комнаты. Из-за приоткрывшейся двери стала слышней музыка, галдёж многих голосов, пьяные выкрики и девичий хохот. «Что-то твистовое, как в сельском клубе», – про себя отметил Сва и удивлённо проронил:

– Весело вроде бы. А нас сходу отшили.

– Это Крюк, морда поганая, – недовольно и опасливо пробурчал Дик. – С ним лучше не базарить. Давай водяры примем! Сейчас всё рассосётся.

Он вытащил из куртки четвертинку, сделал несколько глотков, гулко выдохнул и, не открывая глаз, протянул её Сва: – Держи, для разогрева! Клоуз кинем тут же. А то потом не найдёшь, я учёный.

Он странно хмыкнул и начал медленно раздеваться. Почти тотчас из открывшейся двери закричал женский голос:

– Дик, валите сюда! Чё вы там пасётесь?

Дверь тут же с треском захлопнулась

и приглушила пьяный мужской бас:

– Лидух, ну ты даёшь…

Потом тот же девичий голос кого-то отчётливо и беззлобно от-материл. Дверь открылась снова, и вместе со взрывом хохота в коридор вышла миловидная герла с нагловатой, хмельной усмешкой, в расстёгнутой шемизетке на голой груди.

– Пошли! – рыкнул Дик и полуобернулся на Сва, который всё ещё очумело стыл на кухне.

– Солнышки! – услышал он нежный голосок и, как только она целиком показалась из-за коридорного комода, остолбенел: никакой другой одежды на ней не было, герла держала в отставленной руке бокал с вином, а другой обнимала Дика, прижимаясь к нему всем телом. – Май лав…

Они шагнули внутрь комнаты, и Сва заметил в приоткрытую дверь круглый стол, уставленный бутылками, тарелками и горящими свечами. От их огней по стенам и потолку плясали тени, а вокруг в сигаретном дыму, метались полуголые тела. В нос гадко пахнуло потом, алкоголем и простецкими духами. Сва мгновенно протрезвел и накинул куртку. Через миг за ним с грохотом захлопнулась входная дверь.

– Отстой. Стадо. Никтожества… – губы долго выплёвывали на асфальт одни и те же слова вдогонку за скачущими шагами.

До самого дома Сва изнемогал, пытаясь стереть из памяти увиденное.

– Они же пустотелые! Как я мог куда-то пойти с Диком? Дебил, пень квадратный. А он меня за такого и держит! Хотя чем я лучше их? Мразь такая же.

Несколько суток Сва пытался избавиться от наваждения, исторгнуть отраву, колыхавшуюся внутри.

– Откуда же я знал? Даже представить не мог такое! Познакомиться решил, на что-то надеялся… – корил он себя и кривился в пьяной усмешке. – Дурак, захотел грязью лечить раны души.

Он уже выпил полный стакан водки, но это не помогало. Мозг и вся комната наполнялась обжигающими видениями, будто он всё-таки шагнул вслед за Диком в поганую комнату. Бессмысленное листание книг, слушание тошнотворно знакомых пластинок из родительской коллекции, сонное отсиживание лекций на факультете – всё было напрасно. Одну ночь Сва спал, не гася света, точнее, пытался спать. Неукротимо буйствовало тело, пылала голова, ни с того ни с сего бешено заходилось сердце. Без конца вспоминались пугающие, сделанные будто из цветной пластмассы, глаза качка.

– И у той герлы глазки были такие же. Они в этом притоне все были обдолбанные, иначе такое выдержать невозможно. Крыша треснет. Но может, у них и не треснет. Дик, наверно, круто там залетел. А мне теперь и без наркоты хватает ломки. Идиот! Я же чувствовал, что там будут не просто мочалки, а обязательно с какой-нибудь гадостью, и всё равно шёл! – стонал Сва от злобы на себя. – А если бы остался, точно сторчался бы. Я себя знаю… Хорошо, что с Диком за шмотки расплатился. Видеть его больше не могу. И всех хиппов в придачу. Хотя причём здесь хиппы? Это же выгребная яма, а не тусовка. В парадняке и герлицы совсем другие – милые, добрые… Пусть, но зачем они мне? Даже кисаться с ними – в лом, если Лави в крезе изнемогает. Жутко подумать: любовь в тюрьме, надвое разделённая больничной решёткой… Когда она вернётся, какой? Чего ждать – то ли спасения то ли казни? А что я теперь ищу? Новых девиц, что ли, на полчаса каждую? Стошнит разок в постели, и вся любовь, – сжимал он ладонями лоб, а локти пьяно расползались по столу среди бумаг и тарелок, под опостылевшей потолочной лампой. – С Лави я искал совсем не это. Я к её душе прикоснулся. Взглядом, губами. С нею моё тело исчезало, само становилась душою… Почему она сказала, что всё дала мне в первую ночь и ничего другого у нас не будет? Что нет ни души, ни Бога? А у самой именно душа и болит. Значит, есть, чему болеть. Слышишь, Лави? Ты там, в своей крезе, жить не хочешь, а я здесь без тебя загибаюсь. Если бы ты знала, кем я стал? Ужаснулась бы. Лучше бы мне остаться в той флэтяре, сгинуть, не выходя

из ямы. Но слабо оказалось, вот и живу. Потому что я уже никто. Никтожество.

g. Гнилой флэт

К «олдам» Сва попал, вовсе не подозревая, что с ним случится в дальнейшем. Попал когда понял, что непоправимо гибнет. Он сбежал из системы, как из опостылевшего дома бегут в ледяной мир, зная, что остатки тепла вот-вот исчезнут. Никого, кроме Нота, в его жизни не осталось. Несколько дней Сва собирался с духом, чтобы ему позвонить, отыскал на полке Евангелие, прочёл первую страницу и закрыл. Ничего не лезло в голову:

– Причём тут эти отцы и праотцы, которые поколение за поколением рождали один другого? Как это всё с Богом связано? Ведь Бога родила Богородица от Святого Духа, это я ещё в школе знал. Чепуха какая-то… Постой, где-то тут про любовь должно быть написано: «Бог – это любовь.» Сколько я об этом слышал красивых слов, слов, слов. Неужели никто не понимает, что пустословие бывает смертельным? Допустим, найду я эти строчки, прочту, а как найти такое место на земле, в этом проклятом городе? Место, где всегда есть Бог и любовь? Где оно, кроме этой книги? Бог не может быть книгой, а книга Богом. Тогда зачем всё это? Как искать Любовь там, где нет любви?.. Надо всё-таки позвонить Ноту, больше некому. А если начнёт приставать с проповедями, повешу трубку. Извинюсь, чтобы его не обидеть, и исчезну. Он ведь верующий, потому, наверно, добрее других. А я добрый? Не знаю. Никому зла никогда не хотел. Только с девицами в последние недели вёл себя по-скотски. Но другого они и не ждали, и не заслуживали. Если бы они любовь искали, я бы почувствовал. Но они искали то же, что я. Хотя, может, мечтали о другом: муж, семья, дети и тут же, втихую – зарплата, шмотки, квартира, машина, дача. И ради этого жить? Ради такого убожества? Они этого даже не понимают. А кто понимает? Только Лави понимала, и потому так круто на всё забила. Наверное, Откол понимает и в ужасе смеётся над собой, хиппами и этой дурацкой жизнью. Но к нему не подступишься. Нот тоже, пожалуй, по-своему понимает. Он один может помочь, только он. А если не поможет, грош цена его вере. Просто душу свою на земле удобно пристроил – Библию под голову, и спи до самой смерти. И всё-таки позвонить надо, хоть в последний раз. С единственной целью: всё предельно упростить, отбросить все иллюзии, мечты, надежды, вновь остаться одному, свести всё к точке. И перестать быть. В геометрии точка – мнимая величина. А в жизни, как в древнем землемерии, любовь – это место и время пересечения двух жизней, от которых не остаётся следа…

В отчаянии Сва написал поперёк записной книжки и тут же отбросил её в комнатный угол:

Где она, самая простая, человеческая, не божественная, не ангельская, а грешная, несчастная, горькая, как лекарство, любовь? Лекарство от смерти.

Наутро онемелыми пальцами он набрал знакомый номер. Закрыв глаза, слушал гудки, не зная, что скажет через миг. В голове и груди холодела пустота.

– Алло…

– Сва, это ты?

– Да… Привет, Нот.

– Почему голос такой грустный?

– Ты находишь? Значит, так и есть.

– Брось, старик! – Нот помолчал. – Я понимаю, от такой жизни… Кому будет весело? Прости, что я сам не позвонил. Но я так рад тебя слышать, не поверишь.

– Нот, старина, – он проглотил несколько вдохов, чтобы овладеть голосом. – Спасибо, не забыл…

– Ты что, Сва? – голос Нота прервался. – Знай – ты не один. Что бы ни случилось, слышишь?

– …

– Хочешь, сегодня увидимся? Приезжай ко мне! Или в городе встретимся? Не откладывая, а?

– Правда? – голос предательски плыл, вопреки всем усилиям.

– Знаешь, давай… через час смитингуемся. У Грибоедова, а?

Он не верил ни ушам, ни телефону. Сном показалась поездка в метро. Возникали, двигались мимо и пропадали редкие дневные пассажиры, беззвучно мелькали станции.

– Не забыл, позвал. Меня, никтожество…

Надо было во что бы то ни стало успокоиться. Постараться стать прежним, отринуть всю грязь. Как будто не было этих гадких недель, всей этой мерзости. Пусть было, но не с ним, а с тем, кого он сейчас упорно, отчаянно в себе душил. И сегодня додушит до конца. Нот поможет, сам того не подозревая.