Сва
Шрифт:
Наутро он не мог смотреть ей в глаза.
– Почему ты стал такой? Что случилось?
– Давай лучше расстанемся. Я провожу тебя, до метро.
– Я тебе больше не нравлюсь? – всхлипывала она.
– Нравишься. Не в этом дело.
– А в чём?
Всю дорогу Сва молчал, но ничего не мог с собой поделать. Она пыталась его обнять, что-то говорила, а он лишь нетерпеливо вздыхал.
– Что ж, может, ещё встретимся, – сказал ничего не значащую фразу.
Отвернувшись, исчез в людском потоке и тут услышал её крик.
Вздрогнул,
– Невозможна такая любовь, – шептал он и брёл домой. – Дурочка, конечно. Но как с такой жить?
Всё произошло так, словно они давно были знакомы.
Наутро он не мог смотреть ей в глаза.
– Почему ты стал такой?
– Давай лучше расстанемся. Я провожу тебя.
– Я тебе больше не нравлюсь?
– Нравишься. Не в этом дело.
– А в чём?
Сва молчал, но ничего не мог с собой поделать.
– Может, ещё встретимся, – сказал он.
Отвернувшись, исчез в людском потоке и тут услышал её крик.
Вздрогнул, но не обернулся.
Всё произошло так, словно они давно были знакомы.
Наутро он не мог смотреть ей в глаза.
– Почему ты стал такой?
– Давай лучше расстанемся.
Отвернувшись, он исчез в людском потоке.
Всё произошло так, словно они давно были знакомы.
Наутро он исчез.
Всё произошло так…
Всё.
Сва замечал, как его чувства пропадают одно за другим. Первыми пропали восторг и страсть.
– Неужели во мне всё сгорело?.. Если так, чего я ищу?
Словно чудо, вспоминал он свои юношеские поцелуи и писал в тетрадке, пытаясь одолеть скорбь:
Как быстро исчезла эта очарованность – трепет, желание, которое выше всего, что за ним следует. Красота каждого взгляда, слова, движения, дурманящая нагота, тихое блаженство рядом с той, любимой. Поэзия во всём, неожиданные рифмы души с другой душой, тела с телом, поющие голоса чувств, вдохновение выше смысла…
Женская красота никогда не сможет себя познать. Только мужской любви открывается истинная женственность – блаженственность, движенственность, боженственность – в лице, взгляде, голосе, руках, походке. Для чего нам эта приманка жизни? Чтобы на время забыть о её бессмыслице?
Ночами и наяву, он без конца переживал задыхающееся начало своей первой любви. Всё оборвалось нелепым, неправдоподобным, как долгая галлюцинация, расставанием.
– Идиот! Я всё выбросил! – в бешенстве кричал он и пытался отыскать телефон, по которому столько раз звонил – с робостью, нежностью, ненавистью, отчаянием… – А вдруг она не замужем? Вдруг ещё любит? Позвоню, скажу, что без неё жизнь так и не заладилась. А там будь, что будет. Лишь бы покончить с этим кошмаром, не начать пить и не сторчаться.
Над ночным городом шёл бумажный снег. Падали из прошлого разорванные в мелкие клочья страницы его стихов. Одна, две, несколько букв. Ничего нельзя было из них понять, никакого смысла в них не осталось: блю… те… я… лю… смер… гда… бовь… ощай… нец… нет… нет… нет… нет… … .. .. .. . . .
Два дня Сва болел гриппом и всё искал в записных книжках, пытался вспомнить вырванный, выброшенный, силою стёртый из памяти телефонный номер. Наконец, обозлившись на себя, с силой вцепился в волосы и крикнул:
– Раз так, провались всё пропадом! Всё-о-о!
Вздрогнул, услышав свой хриплый от долгого молчания голос, очнулся и бледной полутенью поплёлся на филфак.
Надо было писать реферат. Сва не вылезал из библиотек. Но каждый день, несчётное число раз вспоминал Лави, стальной глазок в дурдомовской двери, её слёзы на ночном проспекте, их объятья и те мучительные стихи с которых всё началось.
– Почему она мне их читала? Именно тогда? Зачем затеяла этот разговор, похожий на приговор – самой себе, ему и всему на свете.
От бессилия что-либо изменить Сва подолгу закрывался в своей комнате, наедине с больным бесцветным небом. Никто ему не звонил, и он никому не хотел звонить. Даже Ноту, хотя каждый день, теряя надежду, всё ждал от него звонка:
– Если он и правда друг, объявился бы. Знает ведь, что без Лави мне тяжко, что загибаюсь один. Мне пары слов по телефону хватило бы… Значит и ему неохота со мной возиться, он только на музыке, да на церкви заворачивается. Ладно, пусть.
Лишь мама дважды пыталась выяснить, что с ним происходит, но вздыхала и отступала, страшась его угрожающего голоса: «Всё нормально. Денег не надо. Живу, учусь. Не болею. Всё идёт, как полагается. Всё, как надо…»
В глазах несколько дней стояли слёзы, приходилось скрываться от соседей, лежать, шататься по комнате, подолгу смотреть в открытое окно. От зимнего воздуха медленно леденело лицо и становилось легче. Два десятка любимейших книг оказались таким же собранием бессмыслицы, как и все остальные. Никому мудрость не помогла найти любовь. Даже гении всегда были несчастны. Талант бессилен перед жизнью. Красота не спасёт мир. Лави поняла это раньше других.
Увидев свою тетрадку на столе среди грязной посуды, Сва однажды записал:
Боль неизбежна. Остаётся принять жизнь, как заболевание, выживать в одиночку. Но для этого нужно хоть за что-то ухватиться, во что-то поверить.
Странно, одиночество не только сводило с ума, но и помогало. По-своему, словно наркотик: обволакивало, неделя за неделей создавало вокруг защитный слой – прозрачный изнутри, непроницаемый снаружи. Плотнело в плёнку, прирастало к телу, становилось привычным, как зимняя одежда. Сва уже не представлял можно ли ещё себя расстегнуть, раскрыться перед чьей-то тенью? Может, и да, но зачем? Кому он нужен? Ясно, никому. И потому в один из вечеров, когда соседка постучала в дверь и позвала к телефону, несказанно удивился. Звонил Дик: