Свадьбы
Шрифт:
– Слава тебе, государь!
– разом грянули бояре да стольники.
– Слава тебе, государь. За думы твои про нас, холопов твоих!
– это забежал вперед Борис Морозов.
– Слава тебе, государь, за доброту твою неизреченную!
– это кинулся догонять друга Одоевский.
– Ты и о духе нашем скверном не забыл. Гонишь луковый дух из наших домов, как Иисус гнал из храма фарисеев, - краснея и торопясь, сложно завернул Глеб Морозов.
– У государя до каждого из нас есть и время и дело. Нам бы так-то, -
Все государя похвалили, один Никита Иваныч Романов промолчал.
У пего в саду свои розы, и сам он, как и Михаил, - Романов. Незачем прытким быть!
Государь заметил это. Тихонько вздохнул: по пустякам люди гордыне предаются. Сказал:
– Спасибо вам всем на добром слове, а тебе, Федор Иванович, коли мед и вправду понравился, еще и сверх того. Сам знаешь, о чем говорю.
И засмеялся хорошо. И все засмеялись, знали нехитрую тайну: за супругу, за Евдокию Лукьяновну государь Шереметева добрым словом повеличал.
Патриарх Иоасаф снова встрепенулся и складно и скучно заговорил о любви человеческой и божеской.
Под успокоительное патриаршее шамканье государь отчалил свою лодочку от нынешнего берега и поплыл, поплыл, норовя угодить в старое русло, уводящее к истокам домашнего счастья.
…Свадьбу с Евдокией Лукьяновной играли зимой, в Грановитой палате.
5 февраля 1626 года благовещенский поп Максим обвенчал рабов божьих Михаила да Евдокию…
“Господи, вот оно ведь как человеческое всесильно в человеке!..
– думал государь.
– Не церковные торжества вспоминаются, иное…”
После третьей ествы, как поставили перед новобрачными куря верченое… И сейчас вспомнить жарко - взял он под столом Евдокиюшку за руку. А Евдокиюшка задрожала вдруг. И у него-то у самого кровь забухала.
Большой государев дружка Дмитрий Мистрюкович Черкасский снял того куря со стола, положил на скатерть, а к нему - перепечею с солонкой, завернул скатерть и в сенник понес, Федору Ивановичу Шереметеву. Шереметев и на этой свадьбе постели стлал. А уж медленно-то все совершалось, хоть караул крнчи.
Тысяцким был Иван Борисович Черкасский. Один он уважил: шел, а не вышагивал, когда провожал молодых в опочивальню.
Речь перед сенником о державии царицы по закону и по преданию говорил Иван Никитич Романов, отец гордеца Никиты. А жена Ивана Никитича Ульяна Федоровна, посаженая мать, в собольей шубе мехом вверх, осыпала молодых из мисы золотой пахучим хмелем.
В опочивальню шагнули, и страшно чего-то стало. Один на один. В опочивальне холодно. По закону все делалось: опочивальня чтоб нежилая была, нетопленная.
Постель на полу. Тридевять ржаных снопов, а на снопах семь перин. В головах икона “Богородица с младенцем”, письма чудотворца Петра митрополита Московского. Две сголовницы с коронами и кадка за ними с пшеницей. В кадке - свечи.
Все-то рассмотрел, а на Евдокиюшку поглядеть смелости нет. И она стоит рядом, не шелохнется. Только тепло близкое от нее.
Пересилил себя, повернулся к ней, отодвинул с лица дрожащими руками фату. И она к нему так и потянулась. Лицо пылает. Господи, как прекрасно! В глазах полузакрытых то ли смерть, то ли жизнь… Прижались они друг к дружке, и сказал он себе в те поры: “Какой же ты дурень, царь-государь, коли столько лет без жены жил!”
А Евдокиюшка уже после… приподнялась с постели, поглядела на него сияющими глазами и погладила по голове, как мальчика. И тогда он бога вспомнил: “Что господь не делает, к лучшему. Женился бы ране, так ведь не Евдокиюшка рядом была бы. А чтоб не она, об этом и подумать страшно”.
– Великий государь!
– долетало до Михаила Федоровича.
Очнулся. Одоевский говорит:
– Молодость, государь, уходит, а мы, молодые, от дела большого в стороне. Послужить тебе и государству, не жалея живота, жаждем.
Тучка по лицу государя побежала и не сошла, осталась на лице.
“Позовешь самых близких людей, а они, как и чужие, все о том же. Как бы чего выпросить, как бы от государя без прибавки какой ненароком не уйти…”
– Никто у нас без службы не останется, - вяло откликнулся Михаил Федорович.
– Царство великое у нас, всем службы хватит…
И встал.
– Полежу пойду.
Шереметев посмотрел на зятя взглядом тяжелым, чужим.
Чугунная у старика ярость.
& & &
В тот же день, к вечеру, Никита Иванович Одоевский заложил обоз и уехал в дальнее свое поместье, то ли на охоту, то ли от опостылевших в единый час родных, знакомых, от всей стольной, с ее трезвонами, драками, молитвами, великими праздными делами.
– В пастухи наймусь!
– крикнул перепуганной жене, любимице-дочке Федора Иваныча.
– Так и передай батюшке своему, в пастухи муж нанялся. Коров пасти - тоже
дело! Хоть какая-то польза христианам.
*
Никита Иванович Одоевский и вправду коров пас.
Лежал на лужку, травинки грыз, а покоя у него на сердце не было, все о том же думал, о московских делах. Богатеют близкие царю люди, он, князь Никита, тоже не больно-то вдалеке, а не у дел. Этак можно всему роду поруху навести. Морозовы хапают, Романовы - в три горла. Отец Никиты Романова, старик Иван, не только себе, слугам своим имения раздает. Степке Коровину, что ему сапоги натягивал, село во Владимирском уезде отвалил, с пустошами, с угодьями. У Романовых иные крестьяне богаче помещиков. Никита похвалялся, что его крепостной Докучайко Золотилов на его, Никиты, имя купил у царского стремянного конюха вотчину в Тверском уезде. А тут самому хоть продавай половину земли.