Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
У ильинской конторы помахал ему Ефим Фомич Командиров. Серебров остановил машину.
— Зайди-ка, Гарольд Станиславович, — прошептал тот таинственно. Серебров нехотя выбрался из «газика», двинулся вслед за Пантей в пропахшую застарелой табачной вонью контору. Все здесь Сереброву было противно: и мусор, и замазанные до черного блеска механизаторскими телогрейками стены.
Командиров распахнул перед Серебровым бутафорную дверь закутка, считавшегося председательским кабинетом, снял шляпу, аккуратно причесал скудную растительность на темени и, приблизившись вплотную, проговорил предостерегающим шепотом:
— Ходят
Лицо у Ефима Фомича было сочувствующее, глаза круглые от страха.
— Пресненьким надо, что ли, быть? Ни рыба ни мясо? — усмехнулся Серебров.
— А ты брось насмешничать-то. Правду, панте, собьешь холку. Я ведь столько годков отбухал. Кабы не гож вовсе бь!л, не держали бы. Один Звездочетов чего стоит, сколько крови мне испортил. Греть да гость. Хулиганство ведь форменное. Я говорю: не нравится, так уезжай, а он: н-е-ет, почто я из своих мест поеду? Ты вот гость.
— Поздно, поздно, Ефим Фомич, — вздохнул Серебров. — Ты мне лучше расскажи, с чего надо начинать.
Ефим Фомич посмотрел на Сереброва так, словно тот приговорен был к страшному наказанию, и заговорил шепотом, в котором уже был не страх, а отчаяние.
– -Эх, молодо-зелено. Жалко, панте, тебя. По-отцовски тебе говорю: запутаешься. Реви, да не ходи.
— Ну, а ты скажи, Ефим Фомич, почему «Победа» поднялась, а твой «Труд» не поднялся? — гнул свое Серебров, но Ефиму Фомичу не хотелось показывать себя неумехой.
— Ты не думай, я ведь рьяно за все брался, все, панте, подхватывал. Доильная установка «елочка» у нас первая была в районе. И обо мне писали в газете.
— Ну, а как Маркелов сумел выскочить? — не успокаиваясь, пытал Пантю Серебров. — Как Чувашов? Сухих вон гремит…
Командиров махнул обиженно рукой, скривился:
— Хапуга твой Маркелов, — и, пересев ближе к Сереброву, прошептал: — Он ведь всех ободрал, всех купил. Везде у него свояки, он что хочешь добудет, что хочешь построит. А я, панте, — ударил себя кулаком в грудь Ефим Фомич, — ни одной копейки колхозной не пропил, безотчетно не истратил.
Это считал Ефим Фомич высшим своим достоинством. А Маркелов не боялся тратить копейку там, где можно было взять рубль.
— Ну, ладно, спасибо за беседу, как говорят корреспонденты, — натягивая на голову шапку, отчужденно проговорил Серебров.
Однако Ефиму Фомичу расставаться с ним не хотелось.
— Погоди, — торопливо остановил он его и начал рыться в ящиках вытертого стола. — Куда я ее дел? Куда?
Наконец Ефим Фомич протянул Сереброву какую-то бумагу, напечатанную на расхлябанной машинке, с прыгающими буквами. Серебров прочел лихую размашистую резолюцию на уголке бумаги: «Вы бы еще попросили каменный топор», — и его щеки обожгло стыдом. Это ведь с его подсказки Генка Рякин закатил такой ответ на просьбе колхоза «Труд» выделить три конных сенокосилки. Теперь-то Серебров знал, что в этих лесных местах без конных сенокосилок не возьмешь траву. А вот они с Генкой, два острослова, для которых все тогда было трын-травой, написали такой ответ.
— И так, панте, бывало, — назидательно качнул головой Командиров пристыженному преемнику.
— А ты злопамятен,
— Нет, не злопамятный я. Не только ведь от Рякина и от Ольгина я такие бумаги получаю.
— Тогда спасибо, — сказал Серебров, берясь за ручку двери. Запоздалая исповедь Ефима Фомича затронула его. «Неужели и со мной случится такое? Неужели и я потеряю уверенность, махну на все рукой?» И он опять ощутил всю безысходность своего положения.
Серебров медленно поехал домой. Бусил еле заметный, крапом оседавший на ветровом стекле дождик. По затравеневшей боковой улице, вихляя, гонял красный, пожарного цвета «Москвич». Когда машина поравнялась с «газиком», Серебров узнал за рулем Валерия Карповича. Помазок переживал пик своего счастья, объезжая вымечтанную легковушку. «Теперь уж не будет говорить, что у него нет бабушки-миллионерши», — злопамятно подумал Серебров и, угодив колесом в выбоину, чиркнул грязью на помазкову обнову. Выскочив из «Москвича», Валерий Карпович обиженно вытер ветошкой брызги. Серебров повернул «газик» к лесу. Хотелось побыть одному, но как-то неприкаянно почувствовал он теперь себя в сквозном неприютном березнике. Уже в полутьме подъехал он к дому, долго мыл в луже сапоги. Он не знал, как скажет Вере о том, что не устоял и согласился работать в «Труде».
— Ну, чего ты там? — спросила она из сеней.
— Ну, ты се та, — повторила попугайчиком Танюшка.
— Да вот так, — печально ероша Валетову шерсть, откликнулся Серебров и переступил порог. — Будешь председательшей, Вера Николаевна.
— Согласился? — всплеснула она руками.
— Согласился. Не знаю, то ли сразу запивать, то ли подождать? — и, налив стакан водки, опорожнил его под встревоженным взглядом Веры.
— И вправду ведь, как порядочный председатель, выпил, — испуганно удивилась она, потом, справившись с испугом, обняла его, заглянула в глаза. — Ну, не огорчайся так. У тебя все получится. Я знаю, ты у меня очень умный, энергичный, сильный.
Но Серебров не был в этом уверен. Он удивлялся теперь своей летней прыти. Откуда она у него взялась? Эта прыть и обманула Шитова. На самом деле он не такой. Он — рохля, он не знает, как ему быть.
— Двенадцать тысяч гектаров угодий, шесть тысяч пашни, двадцать две деревни, восемьдесят два трудоспособных, — обреченно перечислил он и налил еще водки. — Господи, спаси и помилуй. Ну, Дай, Верочка, что-нибудь пожрать, что ли.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬСКИЕ ДНИ И НОЧИ
Сереброву казались какими-то нереальными первые дни председательства, словно происходило это не с ним: выборное собрание, состоявшееся в том самом клубе, где когда-то спали они с Генкой Рякиным на холодной от сквозняков сцене, будто не касалось его и говорили там будто не о нем. Невольно ловил он себя на мысли: вот вернется домой, и все эти незаправдашние разговоры отлетят, как сон.
В клуб они пришли с Виталием Михайловичем Шитовым и секретарем парторганизации Семеном Евстигнеевичем Сметаниным, который был здесь и председателем сельсовета. Этого улыбчивого розовощекого молодого человека все звали в Ильинском попросту Сеней, и Сенино слово было, наверное, не очень авторитетным, потому что в клубе, кроме мальчишек, гонявших размочаленными киями бильярдные шары, никого не оказалось.