Сват из Перигора
Шрифт:
Когда опустела вторая бутылка, Стефан Жолли решил, что умирать в компании намного приятнее, и, в знак благодарности, предложил гостье разделить с ним прощальную трапезу. Повитуха подумала, что это отличная мысль, и пожалела лишь о том, что не захватила с собой чего-нибудь перекусить. Подозревая, что времени на готовку у них не осталось, булочник опустошил буфеты и холодильник, спустился в погреб и разложил все свои деликатесы, включая конфи из гуся, несколько паштетов из дичи и кролика, террин из куропатки, четыре колбаски из дикого кабана и три обваленных в золе сыра на кухонном столе. Пикник устроили прямо на диване, с парочкой свежих багетов, взятых из булочной через смежную дверь, под вой ветра в замочную скважину и с видом на кульбиты козы за окном.
Они добивали уже седьмую бутылку шампанского, и тут булочник, вспомнив о манерах, объявил: «Женщина не
Лишь на девятой бутылке оба вдруг заметили, что на прилавке осталось всего одно лакомство. Булочник, как и следовало ожидать, уступил Paris Brest [29] Лизетт, а та в свою очередь предложила разделить его пополам. Она зачерпнула пальцем немного крема, поднесла к губам булочника и смотрела, как тот слизывает его. Затем он зачерпнул крем пальцем, поднес к губам повитухи и смотрел, как слизывает она. В следующую минуту Стефан Жолли приподнял Лизетт Робер за талию и усадил на прилавок у кассы. Она обвила булочника ногами, и он подхватил ее и перенес на стол, еще покрытый мукой, в глубине булочной, где дотянуться до полочек с пирожными не составляло большого труда. А затем отнес наверх, в спальню, где продолжал месить весь остаток ночи, и столь велика была сила их исступленного экстаза, что они оба подумали, что уже в раю…
29
Крендель с начинкой из сливок, плавленого сыра, сахара и малины с добавлением ликера Grand Marnier.
Лизетт Робер выскользнула из постели Стефана Жолли на следующее утро — когда смогла наконец-то встать и обнаружила, что, вопреки ее опасениям, она до сих пор не в царстве живых мертвецов. Избавившись от заварного крема, повитуха — после того как увидела, что деревенская аптека закрыта, — помчалась в Брантом за противозачаточной таблеткой. Столь глубоко было ее смущение, что она так и не смогла больше заговорить с булочником после той ночи. Он же предположил, что молчание повитухи есть результат слухов, будто это он съел всех лягушек из ее пруда. Решив, что та сама их и распустила, булочник тоже перестал разговаривать с той, кто пятнает его гастрономическую честь, и скоро их единственным средством общения стало неловкое молчание. Но если всякий раз при воспоминаниях о ночи мини-торнадо остальных жителей Амур-сюр-Белль бросало в жуткую дрожь, Стефан Жолли дрожал от непередаваемого удовольствия…
Тогда-то Лизетт Робер и призналась свахе, почему, несмотря на дивно проведенное время с булочником, она не может продолжить этот роман.
— Я люблю другого, — сказала повитуха.
— Другого? — искренне удивился Гийом Ладусет. — Тогда зачем же ты соглашалась на все эти свидания?
— Я надеялась, что это окажется он.
— Кто он?
— Человек из совета.
После того как повитуха настояла, чтобы ее подписали на «Непревзойденную Золотую Услугу» прямо здесь и сейчас, она встала с подушки с вышитым вручную редисом и покинула «Грезы сердца». Однако пополнение клиентуры не принесло свахе никакой радости, ибо всю дорогу домой он думал лишь об одном: как сообщить печальную весть своему лучшему другу, особенно после того, как тот столь усердно надраил свои ботинки. Дома Гийом Ладусет прямиком направился в спальню, поскольку забытье было утешительнее реальности. Несколько часов спустя, так и не сомкнув глаз, он взмолился о сне — пусть даже с присутствием ненавистного почтальона, — но тот и не думал показываться. И лишь когда ночь пошла на убыль, растворяясь в первых красках рассвета, Гийом Ладусет отплыл в страну грез. А менее чем через час волна беспокойства вновь выбросила его на берег. Убежденный, что так недолго и умереть от разрыва сердца, он спустился на кухню и впервые за всю свою жизнь накрыл на стол к
Глава 14
Эмилия Фрэсс проснулась в своей кровати времен Ренессанса на четырех столбиках, полная радости от того, что снова спала одна, и с удивлением поняла, что в бок ей вдавливается какая-то холодная и твердая штука. Перевернувшись, она пошарила рядом и обнаружила тарелку с засохшими остатками соуса от соте из почек. Нет, вовсе не голод погнал владелицу замка чуть свет на кухню по ледяным, давно нуждавшимся в ремонте ступеням. Из постели Эмилию вытащило волнение из-за предстоящего ужина с Жильбером Дюбиссоном, — волнение, которое в столь ранний час, как известно, можно заглушить лишь тушеными потрохами.
Лежа посередине древней белой простыни — волосы на подушке как струи расплавленного серебра, — Эмилия Фрэсс вспоминала, как чудно они с почтальоном провели время на floralies,и думала, какое это блаженство — находиться рядом с человеком, которому искренне нравится говорить. Вновь и вновь она оживляла в памяти его знаки внимания: как он открыл перед ней дверцу машины, как сам заплатил за вход, но более всего — как он предложил ей руку, когда они переходили тот мостик. Пусть даже оба и знали истинную причину такой учтивости: ведь если бы не его рука, Эмилия тут же споткнулась бы на булыжниках в своих нелепых средневековых туфлях. Мысли владелицы замка перескочили на вино, которым он угостил ее в ресторанчике, и ей стало приятно, поскольку ей нравились люди с хорошим вкусом. Она вспомнила о его страсти к ящикам для цветов и мысленно поставила почтальону плюс, ибо подобные хобби отвлекают мужчин от бесцельного времяпрепровождения вроде футбола по телевизору. Что же касается его лысины, Эмилия рассудила так: уж если Жильбер Дюбиссон принял то, что отчаяние прежде времени посеребрило волосы ей, значит, и она должна примириться с тем, что годы забрали большую часть его шевелюры. А затем подумала о профессии почтальона, вполне подходящей для будущего мужа: ведь она не только значима социально, но и заставляет его постоянно двигаться, снижая риск отрастить брюхо размером с тыкву, — навроде тех, что большинство мужей с гордостью выставляют напоказ, тогда как их жены лежат в постели пластом, теряя всякий интерес к сексу.
Однако скоро прогорклый запах тушеных почек согнал Эмилию с простыни, и она пошлепала босиком вниз по каменной винтовой лестнице, давно нуждавшейся в ремонте. Приоткрыв входную дверь, владелица замка осторожно выглянула наружу — мало ли какой ранний турист вдруг застанет ее нагишом — и рванула через двор, рассекая густой дух помета летучих мышей. Обливаясь из садового шланга, Эмилия обдумывала, потушить ли давешнего угря или запечь. Но как ни приготовь, в ванне он извивался достаточно долго, чтобы потерять свой соленый привкус. А пока мыла волосы, вспомнила о том бедолаге, человеке из совета, что так восхитился ее находкой, и польстила себя надеждой, что ему пришелся по душе джем из черной редьки.
Одевшись, Эмилия Фрэсс содрала плотные белые простыни с монограммой с кровати и заменила свежими. Нет, у владелицы замка и в мыслях не было допускать на них Жильбера Дюбиссона на столь ранней стадии их знакомства — просто почтальон наверняка пожелает осмотреть замок, и ей хотелось, чтобы все выглядело как можно лучше. Однако, хоть Эмилия и отбросила такую возможность, мысль о том, чтобы разделить ложе с другим мужчиной после стольких бесплодных лет, проведенных с мужем, не давала владелице замка покоя и билась в ее голове, точно птица в клетке, волнуя и пугая в одинаковой степени. И поскольку потрохов в холодильнике не осталось, пришлось успокаиваться старым проверенным способом — уборкой.
Распахнув тяжелые ставни с внутренней стороны окон — обычно державшиеся закрытыми, дабы уберечь то немногое, что еще оставалось из подлинного антиквариата, от кровососущего солнца, — она подготовила целый арсенал чистящих средств и с беспощадной решимостью бросилась на штурм и без того безукоризненно чистых комнат. После того как было очищено то, что в чистке ничуть не нуждалось, и выдраено то, что ничуть не нуждалось в отдраивании, она перешла к полировке того, что и так было отполировано до зеркального блеска. Разогнувшись, хозяйка замка осмотрела результат своего труда. То, что уже сияло, — сияло, а то, что уже блестело, — блестело.