Сверхновая американская фантастика, 1995 № 05-06
Шрифт:
После этого в библиотеке был прием, на котором я стоял и с вежливым видом отвечал на вопросы. Я сказал, что собаки-поводыри — очень важная вещь и что это может помочь колонии обустроиться здесь получше. А поскольку все мы по сути своей — одно, может, мы можем служить поводырями и для других рас. Может, у нас к этому особый талант, хотя для того, чтобы работать с таким замечательным клиентом, как Генри, особого таланта не нужно. Я совсем расчувствовался, и тут Генри отвел меня чуть в сторону.
— Устал?
— Все в порядке.
— Последний ответ был уж слишком.
— Ты меня слышал?
— Я почувствовал, что ты волнуешься, — сказал он.
— Ну, — ответил я, — погрейся и ты у моего огня.
— Почему ты не пойдешь, не повидаешься со своими друзьями?
— Но я же нужен тебе здесь.
— Да, но они вовсе не собираются отпускать меня отсюда. И мой Управляющий со мной, он будет для меня переводить. Так что пойди, погуляй. — И он вытолкал меня своими большими руками.
Мы с приятелями отправились в кафетерий на территории Академии. Оттуда можно было видеть светящееся вдали Дерево. Мы все сели в кружок и поначалу чувствовали себя довольно скованно. Многих из ребят тоже тренировали на поводырей. Я все еще был в своей сбруе и чувствовал, что некоторым было неловко глядеть на меня, но наконец нам принесли кофе и мы развеселились, и никогда раньше мне не было так хорошо. Одна из девушек, с которой я был неплохо знаком, захотела, чтобы я сел поближе, и все время пыталась поцеловать меня. Я не возражал. Вот как раз этого мне все время не хватало — стоило только дать себе подумать о девчонках.
Все задавали мне вопросы. Они ничем не отличались от тех, на которые я отвечал до этого, пока один малый по имени Скотт не спросил, на что в действительности похож Генри.
— Что ты имеешь в виду? — спросил я.
От этого Скотта я никогда не был в восторге. Он был из тех парней, которые готовы все наизнанку вывернуть, лишь бы поглядеть на худую сторону. Он был младше меня на класс и вечно соперничал со всеми. Я никогда не воспринимал его как соперника, и именно это, я думаю, приводило его в бешенство.
Скотт сказал:
— Я имею в виду, когда он расслабляется. На что он похож?
— Он не расслабляется, — сказал я, чувствуя, что сам напрягаюсь.
— Верно. Он их единственный предмет гордости. Все они свихнулись на нем. Небось, поднимают такой шум, когда вы пролетаете мимо?
— Наверное, да.
— Наверное, да! Должно быть, ты получаешь неплохую дозу каждый раз, как вы вылетаете. Не говоря уже о том, что ты поимел сегодня.
Скотт сказал это с презрительной гримасой, и вот что интересно — я пришел в ярость. Он говорил про эмоции, а это была как раз та, которую я уже давно не испытывал.
— К чему ты клонишь?
— К тому, что ты пристрастился. Ты ничем не лучше этих отступников, которые живут у них на Дереве.
Мне нужно было просто не обращать на него внимания, но я не мог. Чего я никогда не делал, так это не принимал от них больше эмоций, чем это было допустимо для меня. Если честно, я даже старался принимать их поменьше. Так что я встал, ухватил его за воротник и приподнял над землей.
— Это сильно действует, — сказал я. — Очень сильно, и ты сам это узнаешь, когда выйдешь отсюда. Но поддаваться я не собираюсь, потому что если я это сделаю, то рехнусь. Я просто стану наркоманом. Мне придется жить в Дереве, и тогда я не смогу помогать Генри. Я и себе помочь не смогу.
— Уж такой ты великий да могучий, — фыркнул Скотт. — Но меня ты не одурачишь. Может, ты и сам не признаешься…
Я толкнул его назад в кресло. Он задел стол рукой, кофе пролился, и все вокруг повскакивали с мест. Вдруг стало очень тихо. Я сказал, что, пожалуй, пойду.
— Наркоман! — прокричал мне вслед Скотт.
Понятно, Скотт был придурком, но и придурок может достать как следует, и, в любом случае, тут была и доля правды. Быть собакой-поводырем, значит — забыть о себе. А когда находишься в полете, кажется, что каждая клеточка мозга занята тем, как бы удержаться и не врезаться куда-нибудь. Это изматывает до предела, все время ожидаешь каких-то бед. Это и есть ответственность, и степень ее неизмерима. Именно поэтому поводыри всегда такие мрачные и, когда ты встречаешься с ними в воздухе, избегают твоего взгляда. Именно поэтому поводыри так часто теряют хватку. Конечно, при этом кажется, что ты и вправду заслужил всю ту любовь и благодарность.
Я много думал о всяком-разном, когда мы тем вечером покинули школу. Думаю, Генри понял, что что-то неладно. Мы ехали в машине вместе с Управляющим. Генри уважал мои чувства и не сказал ничего, пока Управляющий не высадил нас около Студии.
— Обычный прием, — сказал Генри, — как сотни других.
— Так уж много ты их видел? — резко спросил я.
Он как раз достал несколько листьев из холодильника и теперь жевал их, но тут он остановился и повернул ко мне голову.
— У нас тоже бывают приемы. Точно такие же. И точно с той же целью.
— Рад за вас, — сказал я.
— Да что с тобой? — спросил Генри. — Выше голову! Клянусь, он даже ухитрился заставить это свое шипение звучать сочувственно. Но в тот миг я ненавидел его даже за это.
— Ничего!
— Что-то случилось, пока ты был с друзьями?
— Они — не мои друзья. У меня нет друзей.
Он мягко кашлянул.
— Не думаю, что это и в самом деле так.
— Не начинай, Генри. Я — не твой друг. Я — твоя собака. А ты знаешь, что такое собака? Мы тут не держим их, потому что не можем себе этого позволить, но ты знаешь, кто это? Они — домашние животные. Мы любим их, потому что они соображают достаточно, чтобы нас помнить, и достаточно глупы, чтобы любить нас, несмотря ни на что. Так что мы тоже любим их. Но мы не уважаем их, Генри. Потому что считаем себя лучше их. Самый глупый, самый недоразвитый из нас лучше, чем самая лучшая собака, Генри. А ведь именно так ты зовешь меня. Собака.
Он не прерывал меня какое-то время, давая мне выговориться. До этого он никогда не чувствовал, чтобы я сердился, и, думаю, он хотел понаблюдать. Наконец, он сказал:
— Собака — это просто слово. У нас нет собак. Собака — это ваше слово. Это то, что вы слышите у себя в голове, когда мы о вас говорим. Я бы никогда не назвал тебя собакой, в том смысле, который ты имеешь в виду.
— А как бы ты назвал меня?
— Глаза, — сказал он. — Руки. Друг.
Он был прав. Я был для него всем этим. Я устыдился, что сорвался на него, и извинился, а себе пообещал никогда не давать волю своим худшим порывам. Я сказал себе — это до добра не доведет. А теперь, когда я не дам себе больше воли, все опять будет в порядке. И какое-то время так оно и шло. Мы нарисовали еще несколько натюрмортов и пейзажей с цветами и деревьями на плато вокруг Студии. Иногда Генри прикладывал к ним руку, стараясь уловить текстуру и общие контуры, но в последнее время он часто давал мне одному компоновать картину, а сам лишь накладывал мазок-другой. Я не возражал. После того приема я почувствовал, что начал по-иному воспринимать все вокруг.