Свет и мракСборник фантастических повестей и рассказов
Шрифт:
А в старом доме плач и горе.
Спит Гризли, спит уже шестой день, и не отходит от неё нянька. Не спит, не ест и плачет, бедная, — не может разбудить своей ясной звездочки.
Сидит в горе перед её постелью и мисс Бат, и старая тетка, и старый доктор. Думают-думают, не могут надумать, что сделать; чем разбудить их Гризли. И стоят посредине комнаты большие чаны и вазы, полные льду. И царит в комнате мраке непроглядный. Опущены все шторы и портьеры. И, все-таки, душно в комнате.
И среди этой духоты и темноты спит Гризли, словно заколдованная… спит полумертвым сном, ни дыхания, ни движения, и сам доктор, старый доктор, не знает, жива она или нет, и где теперь душа её, на земле или в том высшем мире, где нет ни забот, ни страданий…
Жар, духота на земле. Жар, духота в небе.
Словно раскаленное небо опрокинулось на раскаленную землю.
Но по этой земле, идут пешеходы, убогие страннички, идут-плетутся, еле передвигают усталые ноги по сыпучему, раскаленному песку. И широкой белой скатертью, на далёкие версты, вдоль широкой реки, раскинулся белый раскаленный песок.
Куда ни взглянут страннички — все бело, все блестит и сверкает, блестит сонная река, блестит песок сыпучий, блестит сизое, мглистое небо, и только солнце смотрит с него раскаленным красным пятном.
Там, в стороне, тянутся грядки тальников, и повяли их белые, запыленные листья, а за ними видится роща, приют прохладный, и туда идут-тянутся бедные страннички.
— Ох, матушки мои, смерть моя!.. — стонет одна старушка — древняя и седая, и валится на песок.
— Э! что, бабушка… али умаялась? — говорить красный седой старик и останавливается.
— И впрямь умаялась, — говорят страннички. — Гляди-ка, древняя какая. Господи!.. Бабушка старая!
И все страннички остановились, точно обрадовались случаю. Обтирают пот рукавами, смотрят на красное солнце, на белый песок, на сизую даль…
— Никак гроза будет, вишь как синеют кудрецы-то.
— Страсть!
— Бабушка, пойдем! заморишься ты здесь совсем, солнце спечет тебя… — говорит седой старик. — Обопрись об меня, пойдем!.. Пособи-ко поднять ее, кум Михей!
И кум Михей — высокий, большелобый, лысый, с длинной белой бородой — нагибается вместе с дедушкой, и поднимает старушку, и трогаются в путь, ведут ее под руки, и все страннички бредут за ними, покорно опустив головы.
И вот встрепенулись страннички, дошли до леска.
Крестятся, молят-славят Господа… Посели, полегли, пьют из туезков, из бутылочек.
А сзади леска тянется рожь колосистая и бойко управляются в этой ржи страдные работницы, но не в моготу управляться им. Взмокли на них длинные рубахи; раскраснелись, растрепались головы. Ломит у них спинушку, отнялись рученьки.
— Матушка! родимая! дай попить, Христа ради! — походит к одной из них странница убогая…
— Вот там! родная! — говорить жница, утирая пот концами платка. — Вот под лесинкой возьми, тряпичкой заткнуто…
И баба идет под леснику. Там лежат, спят два спеленатых ребеночка. У одного рожок во рту. Подле них деревянный жбанчик, тряпичкой заткнут. Баба оттыкает тряпицу, широко крестится и жадно глотает кислый квас. Напилась, поставила, глядит на крошечек, что спят рядышком на земле, смахнула овода, что впился одному в щечку…
— Двойняшки, что-ль? — спрашивает, вздыхая.
— Двойняшки, родимая, — говорит жница, и снова нагибается, и снова пошел гулять острый, кривой серп в жесткой, костлявой руке, с побурелой кожей.
— В пустынь идете?
— В пустынь, к празднику Христову. — И она перекрестилась.
А там, под маленьким кустистым дубком, приютилась бабеночка — хворая, немощная; лежит и охает, вся укутана тряпочками и лоскутиками. А подле неё сидит не шелохнется паренек — лет тринадцати, с таким славным, открытым, задумчивым личиком. А подле него девчоночка, поменьше его — точно Гризли. Такое же личико умное и ласковое. Такия же длинные кудри, что вьются из-под белого платочка. Такия же маленькия, смугленькия ручки, а ножки босые, и сарафанчик на ней дырявый, в заплатах.
— Завтра мы с мамонькой, чай, в пустынь придем, — предполагает мальчик.
— Наверно дойдем, — говорит девочка, перевязывая травинкой печечек полевых цветочков.
И странно, чудно сливаются в её головке сон и явь. И кажется ей, что она была там, там, в старом зале, в котором сбирались старые тени и говорили с ней картины, и пели ангельские хоры, и мисс Бат… Но все это смутно ей кажется, как в далеком, в далеком сне. Но что же с ней теперь? чем теперь она стала?
И снова ей кажется, что это так и должно быть: что теперь она не спит, что она крестьянская девочка, и перед ней лежит её хворая мама. О, как ей жаль эту больную, слабую маму!
— А что, Гриша, — спрашивает она, с испугом смотря на его лицо, — что если мама умрет?!
Гриша с ужасом оглядывается на маму. Он перестал отряхать пыль с своих грязных ног.
— Нет, — говорит он. — Зачем ей помирать? Господь милостив…
И поднялись, наконец, страннички снова в путь. Поднялась и хворая мама. Гриша и Гризли поддерживают ее, ведут, и тяжело переступает она, опираясь на длинную, сучковатую палку, — стонет и молится.
Опять вышли страннички на берег реки, и опять тянется белый, сыпучий песок и вязнут усталые ноги в этом песке… и точно длинная змея ползет по утоптанной тропинке — идут, идут богомольцы. Идут с верой великой, что горы с места сдвигает, идут с теплым упованием, что двигает мировые океаны и волны народные.
Оглянулся лысый Михей… Снял шапку, перекрестился.
— Бог милости дает! — говорит.
И все за ним тоже сняли шапки и перекрестились.
Засинели тучки, наползли на небо. Шире, темнее расходятся по небу. И ветерок, словно шальной, сорвется с них, взбороздит реку, поднимет пыль и песок и снова уляжется. И снова знойная тишь, и духота, а тучки плывут, плывут, наплывают, словно свинцовые, тяжело и грозно.
— До дождичка бы добраться нам, — говорят страннички, — к вечеру, чай, придем к перевозу.