Свет мира
Шрифт:
Вечером, когда нудные дневные работы были уже закончены, он решил пойти к ней. Увидеть в дверях ее лицо, услышать звук ее голоса, только одно словечко, — вся его жизнь зависела от этого. В густеющих сумерках позднего лета сердца молодых людей ощущают скрытое беспокойство. Девушки и юноши, будто невзначай, встречаются на дороге и подолгу болтают о разных пустяках, хохочут во все горло, бьют себя по ляжкам — в жизни не слыхали ничего подобного! — и чуть не помирают со смеху. Три девушки идут навстречу ему в сумерках позднего лета. Он сразу видит, что посередке идет его девушка. Две другие замолчали, когда подошли поближе, а она продолжала болтать. Те обе посмотрели на него, а она даже не взглянула. Они смотрели на него с пристальным любопытством, так молодые девушки всегда разглядывают встречного парня, который, как им известно, очень поздно, может
Проходя мимо него, она вдруг замолчала. Она повернула к нему лицо и взглянула на него мимоходом, она смотрела на него одно мгновенье. Потом она ушла вместе с подругами, продолжая беседу. А он стоял на дороге, и ее взгляд жег ему сердце.
Сперва он даже решил, что обознался, — нет, это была не она, а совсем другая девушка. Он никогда не видел этих глаз. Раньше ее глаза светились ярким солнечным светом, казалось, будто у нее за спиной поет зеленый и благоухающий лес, а дали, открывающиеся перед ее веселым взором, не знают, что такое вечер. А теперь? Дерзкая гордость юности была сломлена, натянутая струна жизни ослабла, лес больше не пел, а открытые дали… Скальд даже отпрянул — в этих глазах пылал закат. Глаза, что взглянули на него нынешним вечером, были глазами раненого зверя. Они были полны тупой, непонятной, бессмысленной боли. Такие глаза даже не спрашивают «почему?», прежде чем погаснуть. Вот как прошла мимо него осенью его девушка, с которой он познакомился весной. Подружки ее обернулись и посмотрели, стоит ли он на дороге; она не обернулась.
Был субботний вечер. При мысли о том, что ему предстоит заползти в темноту к диким котам и крысам, его охватила дрожь. Он побрел прочь и улегся на болоте. Незнакомый взгляд его возлюбленной завладел его душой, как непоправимое несчастье. На землю пришла осень. Скальд ждал, чтобы сон поскорее опустил на поселок свою мягкую руку и заглушил растущую тревогу осени.
Когда, по его мнению, девушка должна была уже лежать в постели, он снова поднялся. Он пришел к ее окну. На окне, у которого стояла ее кровать, висела белая занавеска, он не мог заглянуть внутрь. Он оглянулся по сторонам, прежде чем осмелился постучать в стекло. Убедившись, что никто как будто не подсматривает за ним, он стукнул пальцем по стеклу один раз, подождал, потом стукнул снова. Он ждал долго, но ему никто не ответил. Наконец он стукнул в третий раз, громче, чем раньше. Никаких признаков жизни. Его охватило такое отчаяние, что он забарабанил по окну кулаками изо всей силы, словно на пожар, и, пока он стучал, его сердце сжималось от щемящего страха, какой испытывают только во сне.
Внезапно в дверях появился разбуженный отец, переносчик камней, и обрушил на скальда поток площадной брани. Когда же скальду наконец удалось объяснить, зачем он пришел, отец ответил, что он не такой дурак, чтобы отвечать на идиотские вопросы гоняющихся за суками кобелей, и пригрозил, что принесет ружье, если парень сейчас же не уберется. К сожалению, в тот миг скальду не пришла в голову здравая мысль: подождать немного и проверить, действительно ли хозяин вернется с настоящим ружьем; лишь много лет спустя скальд догадался, что у того вовсе и не было никакого ружья. Он бросился наутек.
Скальд останавливается на берегу, запыхавшись от бега, и думает: неужели она лежала на кровати, пока он стоял под окном? Если она была дома, как она могла допустить, чтобы он себе и ей на позор разбудил стуком ее отца, неужели ей трудно было приподнять занавеску и сделать ему знак уйти? Но если ее не было в постели, то где же, в таком случае, она могла находиться среди ночи? Может, она сидит со своими подружками у моря, может, они тоже любят на исходе лета беседовать о жизни, так же как и скальды? Ну, а если у нее есть кто-то другой? Почему у нее не может быть кого-то другого? Ведь она девушка с горячей кровью, Оулавюр Каурасон был у нее не первый.
Недалеко на берегу фьорда, примерно в часе ходьбы отсюда, есть маленький хутор. Он стоит у самой воды совсем один. И на крыше растут цветы.
Ну, а почему бы этому маленькому хутору действительно не стоять у самой воды? Почему бы ей не купить этот домик так, чтобы никто еще не знал об этом? Почему бы ей не пробраться туда ночью, чтобы прополоть огород, хотя лето и на исходе, или повесить занавеску на маленькое окошко, обращенное к морю?
Он потихоньку пошел дальше, но не к поселку, а дальше, по берегу фьорда, как она говорила. Небо затянули тучи, но дождя не было, вершины гор окутал туман, рокот моря был похож на спокойные удары пульса какого-то невероятно большого спящего зверя, песчаная отмель была усеяна морскими ласточками. Вдоль берега вела конная тропа, за ней высилась гора. Тропа подходила то к самой воде, то к подножию горы, огибая валуны и скалы, она теснилась среди каменистых уступов и терялась в песке. Был отлив, скальд шел по размытому песку, и мокрые водоросли цеплялись к его ногам, наконец он снова вышел на тропу, она вилась над берегом по краю откоса. Он увидел два хутора, но оба они стояли на склоне горы и не соответствовали описанию, нет, это были не ее хутора, ее хутор стоял у самой воды, и там был маленький заливчик. И скальд шел все дальше и дальше, долго-долго, хотя уже давно начало светать. Он видел много маленьких заливчиков и внимательно оглядывал каждый, однако там, на берегу, не было никаких хуторов; но вот на земле уже наступило утро, и рокот моря стал громче, а ветер — прохладнее, и озябшие чайки поднялись на тяжелых крыльях. Он шел всю ночь.
А что если она решила уйти от него, что если она больше никогда не захочет его видеть, не захочет его знать, что если впредь ему всю жизнь придется прожить без нее, одному?
Ведь, коли на то пошло, это она подарила ему весной жизнь, она была той здоровой природой, которая своей грудью напитала его и пробудила к жизни, когда для него были закрыты все пути, она была той любящей природой, которая дарит любому живому существу не только жизненную силу и способность размножаться, но также надежду и веру и обращает лицо человека к красоте, снимая в то же время повязку с его глаз; она была и его телесным здоровьем и его духовной жизнью. Без нее не было жизни.
Серое и хмурое утро на исходе лета. Он лежит, измученный, на увядшей траве, а морские волны бесстрастно плещутся о валуны, словно повторяя без конца одно и то же: «Меня это не касается, меня это не касается». Может, жизнь в том и состоит, чтобы любить всего одно лето в юности и понять это, когда все уже миновало; мокрые следы на полу, запах женщины, мягкие любящие губы в ночных летних сумерках, морские птицы, и больше ничего; все прошло.
Ты в сумерках мне руки целовала, Но вот шумит осенний дождь густой, Он, как упрек, настойчивый и злой, Наверно, в нем и наших слез немало. А страсть твоя, как океан, вскипала, Рождая нарастающий прибой, И, как стекло, гранит береговой Крушила мощью рокового вала. Явилось утро холодно и вяло, С дневною скукой, с вечною нуждой, Ты поднялась спокойно надо мной И деловито собираться стала. Знай, женщина, — ужаленный тобой Вовеки не избавится от жала.Он не помнил, как добрался до дому. Наверное, добрая повивальная бабка души — богиня скальдов подняла его, поддержала и сберегла. Он проснулся вечеру. Было воскресенье. Ему рассказали, что Вегмей Хансдоухтир обвенчалась сегодня утром у пастора, ее муж — рыбак из другого прихода, вон они отплывают от берега с поднятым парусом.
Глава девятнадцатая
Большая часть правления сошлась на том, что остается только объявить о банкротстве Товарищества по Экономическому Возрождению и передать все его имущество Банку в счет погашения долгов и процентов. С принятием этого решения свидинсвикское Товарищество по Экономическому Возрождению прекратило свое существование и уступило место Обществу по Исследованию Души.