Свет моих очей...
Шрифт:
Сашок с Аветиком стояли рядом, очень огорченные.
— Не пвачь, Нювочка… — утешала ее Дарья Рихардовна, сама чуть не плача. — Пвидет твой папа, сково пвидет!
Нюрочка все плакала, словно боялась: а вдруг не придет?
Отец прибежал, запыхавшись, перед самым ужином: задержался на работе, не мог уйти.
Целый день ребята ведут себя по-ребячьи: смеются, играют, возятся весело, как маленькие зверушки. Но с наступлением сумерек дети тишают, смирнеют, жмутся к взрослым. В эти часы они охотно слушают сказки. Слушают необыкновенно активно, часто вмешиваясь в рассказ: «А вчера вы говорили, он зубами застучал!»,
Мы сидим у окна в конце длинного-длинного коридора. На подоконнике зябко вздрагивает тощенький аспарагус в глиняном горшке. За окном — в закатных лучах море, мы его не видим, оно далеко, а почти у всех нас осталось от нуля до 25 процентов зрения. С этим до моря не дотянешься.
Больше всех сказок нравится ребятам «Красная Шапочка». Может быть, это происходит оттого, что рассказываю я ее не в классической редакции, а такою, какою она стала в пьесе Евгения Шварца. В старую сказку Шварц ввел много новых персонажей, поставил на развилке лесных тропок милиционера, регулирующего лесное движение, указывающего, какому зверю по какой дорожке бежать. А главное — сама Красная Шапочка у Шварца не просто легкомысленная, непослушная дурочка, а превосходный человек! Она деятельная, она дружит с лесными зверями, помогает им жить; ну и они, конечно, как доброжелательные друзья, стараются оградить ее от бед. Даже сидя с Бабушкой в волчьем животе, Красная Шапочка деловито сообщает Охотнику, пришедшему на выручку, в каком ящике комода лежат у Бабушки ножницы, чтобы Охотник мог разрезать волку живот.
Всех страстнее переживает сказку Сашок! Он сердится на промахи Красной Шапочки:
— У, бестолковая!
Он вторгается в рассказ со своими рационализаторскими предложениями:
— Ну, что ножницы? Па! Много ими нарежешь! Нож бери, кухонный нож. Р-р-раз!
Наибольшее оживление вызывает то угощение, какое выставили в конце сказки Бабушка и Красная Шапочка своему избавителю Охотнику. Ребята предлагают разнообразные добавления, так что получается, как в финале многих колхозных пьес, «мощный банкет».
— Мяса! Мяса побольше! — командует Сашок. — Охотник работает, ему надо много мяса!
— А конфеты? А печенье? А яблоки? А варенье? — интересуются другие ребята.
Как-то Нюрочка неожиданно спрашивает:
— А Волка за стол посадили? Угостили его?
Это вызывает бурю. Такого мерзавца, такого злодея — сажать за стол? Угощать?
Дебаты бурные. Одни считают, что Волк ничего хорошего не заслужил. После угощения он побежит и снова съест какую-нибудь другую Красную Шапочку. И в этом будем уже виноваты мы! Наконец ребята решают угостить Волка условно: если он перекуется на все сто. Пускай Волк садится за стол вместе со всеми, но…
— Но уж если он опя-а-ать начнет… — говорит Сашок с угрозой. — Тогда уж никаких! Бросим в речку, чтоб он утоп!
Приходит Дарья Рихардовна звать детей — их будут купать перед ужином. Я остаюсь сидеть у окна. Сашок, правда, еще раза два возвращается с неотложными вопросами:
— А можно на самолете полететь так высоко, чтоб потрогать рукой солнце? А солнце горячее или как?
2. Взрослые
— А вы тут, я гляжу, развлекаете смертников сказками?
Этот вопрос задал подошедший
— Почему, Георгий Дмитриевич, смертников?
Он отвечает не сразу:
— Помните, у Гюго в «Человеке, который смеется» за Гуинпленом приходит вестник несчастья — Черный Человек, Уэппентэк? Черный Человек не произносит ни слова. Он только делает знак: следуй за мной, обреченный! И обреченный человек идет за ним. На горе и гибель…
Георгий Дмитриевич на миг умолкает. Потом говорит:
— Всех нас привел сюда Черный Человек — Уэппентэк…
Я не отвечаю, да Георгий Дмитриевич не для того говорит, чтобы услышать ответ. Он садится рядом у окна и начинает один из своих обычных монологов:
— Если бы шквал огня из сверхмощных орудий сокрушил стены вот этого самого Офтальмологического института имени академика В.П. Филатова… Как вы думаете, что бы тогда произошло?
— По законам физики стенам полагалось бы рассыпаться в прах…
— А вот и нет! — возражает Георгий Дмитриевич. — Не рассыпались бы. Они остались бы стоять незыблемо, подпертые изнутри густым перенасыщенным рассолом человеческих слез… И самое удивительное ведь не то, что страданий так много, а то, что они так дьявольски изобретательно разнообразны! Так несхожи у разных людей!
— У Толстого, — вспоминаю я, — в «Анне Карениной» говорится: «Все счастливые семьи похожи друг на друга. Всякая несчастливая семья несчастлива по-своему…»
— Вот-вот! — мрачно подхватывает Георгий Дмитриевич. — Горе разнообразно, а счастье — это, в общем, стандарт. Это такая же однокрасочная схема, как положительные герои в ваших произведениях, товарищи советские писатели… Может быть, — оговаривается он, — в литературе это получается оттого, что вы хотите воспеть именно счастье нашей эпохи?.. Ну, а «ура» — оно ведь всегда проще и беднее, чем жалоба. Не правда ли?
— Вот и хорошо! — вставляет подсевший к нам Володя Горев. — Веселее кричать «ура», чем хныкать! По-моему, писатель не должен хватать меня за селезенку: «Ох, бедняга! Ох, несчастный! Пропадешь, горюша, пропадешь, как чернь капустный!» Терпеть этого не люблю!
Володю Горева недавно оперировали. С оперированного глаза еще не снята предохранительная проволочная сеточка, и, как у всех оперированных, половина Володиного лица еще выкрашена трудносмывающимся дезинфицирующим составом — «бриллиантовой зеленью». Володя — совсем молодой инженер, недавно окончивший институт, красивый, веселый, необыкновенно дружелюбный к людям. Здесь все его любят; дети — те просто влюблены в него!
Не так давно с крыши дома, мимо которого проходил Володя, сорвался ком оледенелого снега и угодил Володе в голову. Удар был так силен, что Володя потерял сознание. Очнулся в аптеке, куда его перенесли прохожие, поблагодарил всех, посмеялся над своим приключением и пошел домой. А вскоре после этого Володя начал терять зрение и почти ослеп: у него оказалась атрофия зрительного нерва. Здесь — «у Филатова» — его лечат, считают его заболевание излечимым, да и в самом деле зрение у Володи улучшается, хотя еще и очень медленно. «Терпение! — повторяют ему врачи. — Терпение!» Но как трудно дается оно, это терпение!