Свет мой, зеркальце, скажи
Шрифт:
– Я полагаю, ты хорошо знаешь Герду?
– Да. Довольно давно.
– Ты спишь с ней?
– Нет. Конечно нет! Что за вопрос!
Но это ответ автоматический. Карен изучает меня, пытаясь понять мои мысли. Как - никак и я без содрогания воспринял её фото в порножурнале, она знала мой вкус к любви со странностями, тогда почему бы не рискнуть и не попытаться получить деньги и за это? Не сводя с меня глаз, она прошептала:
– Ты не будешь шокирован, получив двух девочек сразу? Ты понимаешь? Чтобы заняться любовью.
–
– Нет. Но она мне предлагала. Она все время просит меня об этом. Только, - морщится Карен, - я не люблю старых дородных женщин.
– И каждый раз ты отказываешься.
– Да, но... Не currement, понимаешь? Я говорю ей: на следующей неделе, в другой раз, в следующем месяце. Кто знает? Пока она надеется, она продает мне вещи billiqere. Как говорится? Менее дорого? Ты понимаешь?
– Десятипроцентная скидка?
– Ты отлично сказал. Скидка. Но десять процентов - это ничто. Иногда, когда у неё возникают особые надежды, это сорок и даже пятьдесят процентов.
– Можно подумать, что ты умеешь это делать.
– Да. Но две женщины тебя не шокируют? Тебе больше нравится это вечером?
Я посмотрел на Карен, на стол, где лежала груда белья, вдохнул пропахший духами воздух.
И улыбнулся Карен.
– Ты действительно хочешь знать, что мне нравится?
– Да.
– Герда будет взбешена, если мы на некоторое время закроем дверь на ключ?
Карен, не сказав ни слова, подбежала к двери и повернула ключ.
– Почему, - спрашивает доктор Эрнст, - в столь решающий момент вы отказываетесь от продолжения исследований. Почему?
Маленький, тщедушный, похожий на гнома, он стоит лицом к лицу со мной. Я вдыхаю его зловонное дыхание. Я пытаюсь отступить, чтобы не стоять против него. Только сейчас я заметил, что присяжные заседатели все ещё в комнате и восседают на стульях, как восковые фигуры, уставившись остекленевшими глазами в одну точку и все с раскрытыми буквой "О" ртами, будто готовы выпустить колечко дыма. У меня создалось впечатление, что я окружен ужасающимися масками.
– Ну, что?
– настаивает доктор.
– Ну же? Ну?
И вновь грубо тычет мне в солнечное сплетение своим указательным пальцем, подчеркивая каждое слово.
– Я ничего не знаю, доктор.
– Господин председатель, пожалуйста.
– Господин председатель, я не знаю.
– Я ваш фетиш, свет в конце тоннеля, надежда на спасение, проводник в потаенном лабиринте вашего сознания. Правда?
– Да, доктор. Господин председатель.
– Потому что, Питер, ваша мера пресечения уже определена. Смертный приговор оглашен. И поскольку я буду счастлив, если растопчу вас, он обжалованию не подлежит. Есть только один закон: тот, кто нажимает на курок, должен дорого расплачиваться.
– Но я не стрелял, я...
Ирвин Гольд делает мне знак замолчать. Мой добрейший адвокат!
– Ну же, Хаббен, успокойтесь. Вспомните наше
– Боже, я не забываю!
Если уж меня хотят изжарить, лишь бы Ник не присутствовал при этом, что же, я согласен, банда подлецов, готовьте вертел!
– Но если вердикт уже готов, к чему затевать этот смехотворный процесс?
– Послушайте, Хаббен...
– обратился ко мне Гольд.
Герр доктор знаком остановил его.
– Ах, мэтр! Прошу вас. Позвольте вашему клиенту самому ответить на вопрос.
– Самому?
– спросил я, поочередно, глядя на них.
– Вы навязываете немыслимые законы и хотите, чтобы я вам объяснил их?
Я был взбешен, горечь подступила к горлу, будто я съел неудобоваримый обед.
– О Боже, с меня довольно! Прекратим этот фарс и перейдем к исполнению приговора! Закончим на этом. Spurlos versenrt. Посадите меня в кресло и пустите ток.
Медик явно заинтересовался.
– Правда? Это все, чего вы желаете? Конец - и все? Исполнение приговора без объяснений?
Нет, я не хочу. Внезапно, будто прозрев, я понял, что не желаю быть уничтоженным без определения вины. Быть наказанным за преступление логично. Но понести кару из-за тотого, что совершено преступление и кто-то должен расплатиться...
В припадке бешенства я выложил все это доктору, извергая аргументы и топя их в потоке слов, будто мог убедить его в чем-то, доказать всю чудовищную несправедливость, жертвой которой я стал. Он, серьезно склонив голову, выслушал меня, будто хищная птица в предвкушении трапезы.
– Naturlich, - гоготал он.
– Конечно. Чудовищная несправедливость. Права гражданина и человека. Гонения. Да, да, мой друг. Достаточно нагнать на вас страха, и вы показываете свое истинное лицо. Демосфен! Но все перлы мудрости ничего не смогут изменить в уличающих вас фактах. И вскоре вы будете мертвы, чтобы смыть преступление. Уясните это и согласитесь. Откажитесь от нелогичных аргументов и не настаивайте на том, что жертва вам незнакома, и, следовательно,...
– Я повторяю...
– И, следовательно, у вас не было никакого повода послать в неё пулю. Но вы - то её знаете. Только что вы были готовы вспомнить её имя. А затем решительно заблокировали свою память.
– Решительно возражаю! Это последнее слово, которое можно использовать в моем случае. Все, что произошло...
– Молчать!
– Господин председатель, вы возводите напраслину.
– Правда?
– удивился герр доктор, оскалив пожелтелые зубы.
– Ну, может быть, если ваш сын сможет присутствовать на этих слушаниях...
– Нет!
– Вы готовы на все, лишь бы это не произошло?
– Да. Я сделаю все, что угодно.
– Ах! Тогда опознайте свою жертву, Пит, мальчик мой. Вы уже готовы вспомнить её имя, если пройдетесь по Стречет в сопровождении своей датской проститутки. Поразмыслите. Вспоминаете? Имя. Странное имя... Какое?