«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
Учителем моим стала попадья, недавно приехавшая в Студеницу.
Новый поп был человеком пожилым, а жена его — женщиной молодой, красивой, довольно образованной, но пьющей. Растила она двоих ребят, трехлетних мальчиков-близнецов, и подыскивала себе няньку.
На селе поговаривали, что дети эти не пана превелебного и что нужда заставила женщину пойти замуж за него. Потому попадья и пьет.
Как-то среди зимы осмелился я пойти к попадье просить книгу.
Узнав, что я хочу учиться, она задумалась и вдруг сказала:
— Иди, хлопчик, ко мне моих мальчиков нянчить, а я тебя сама учить буду.
— Не могу,
Но соблазн был велик. Вернулся я домой и рассказал о предложении попадьи Горуле.
— Что ж, Иванку, — выслушав меня, вздохнул Горуля. — Як бы было нам с чего выбирать!.. Да и не на век же ты в няньки уходишь, а учиться надо. Попадья, кажут, раньше учительной была в городе.
Так и стал я у попадьи нянькой и учеником.
Работать она заставляла меня много, но учила хорошо. Я жадно и быстро схватывал то, о чем она мне рассказывала, и часто сам забегал по учебникам далеко вперед.
Попадья расхваливала мои способности Горуле, удивлялась им, и Горуля очень гордился мной.
Опасения мои насчет студеницких хлопчиков оправдались. Мальчишки дразнили меня:
— Иванку-нянька, хусточку надень!
Сперва я кидался на них с кулаками, а потом махнул рукой.
Так проучился я год и, как говорила попадья, за это время прошел столько, сколько иные не успевали за три года.
Но тут стряслась беда.
Учительница моя стала запивать чаще и сильнее. Красивое лицо ее оплыло, глаза помутнели. Все было для нее безразлично, кроме палинки, которую носила ей тайком жинка корчмаря.
— Пани, не пейте, — просил я учительницу. — Не надо.
— Ничего ты не понимаешь, Иванку, — отвечала она, — а поймешь, сам пить будешь.
Кончилось тем, что пан превелебный должен был отвезти жену в больницу.
Учиться в селе мне уже было негде и не у кого. Поговаривали, что с будущей осени откроется сельская школа в Быстром, но учить там должны были начинать с азов; и тогда у Горули возникло решение послать меня в Мукачево, в гимназию.
Это было время после жестокой, кровавой борьбы. Возникшая по Версальскому договору буржуазная Чехословацкая республика, в состав которой был включен наш край, становилась, как говорится, на ноги. Слово «демократия» склонялось на все лады. В самых глухих селах появились бесплатно рассылаемые портреты президента Масарика, держащего в руке зеленую веточку — символ добра, справедливости и умиротворения.
Это значение веточки объяснил пришедшим в сельскую управу студеницким селянам приезжий чиновник. И я слышал, как, выйдя из управы, Горуля сказал деду Грицану:
— Як бы у той веточки, деду, листочки быстро не облетели.
— Эх, — горько усмехнулся старик, — я видел, Ильку, как вот такие, с листочками, панские гайдуки до крови человека запороли, своими глазами видел.
Жить нам с Горулей и Гафией стало еще труднее. Постоянной работы у Горули не было. Он ходил по окрестным селам и мастерил там все, что придется.
Когда в Студенице узнали о решении Горули послать меня учиться в город, начались пересуды. Одни посмеивались, другие недоуменно разводили руками.
Пришел Федор Скрипка.
— Ты что, куме, — спросил он Горулю, — дуришь или шуткуешь?
— Не дурю и не шуткую.
— Эхе! Значит, гроши завелись. Клад нашел.
— И клада не нашел, и грошей нема, — ответил Горуля, направляя затупившуюся
— Что же тогда? — смешался Скрипка.
— А ничего. Хлопца учить надо. Вот поведу в Мукачево, и, даст матерь божья, будут его там учить.
Скрипка задумался.
— Неладно это, Ильку, Марииного хлопца на пана учить. Выучишь, а он… он, гляди, и не посмотрит потом в твою сторону. Или ты на что надеешься?
— На себя надеюсь и на хлопца самого.
— А жить он на что будет? — спросил Скрипка. — Был бы у тебя достаток. А достаток ведь твой что мой… Может, тут ты тоже на кого надеешься?
— И тут на себя и на хлопца, — спокойно отвечал Горуля.
Но я — то знал, как гложет его забота.
Иногда, вернувшись поздно домой, Горуля о чем-то шептался с Гафией, и если назавтра утром просыпался в хорошем расположении духа, это означало, что где-то ему повезло с работой. Но большей частью дальние походы по селам были малоуспешны.
— Вот как оно, Иванку, — говорил Горуля, — и руки есть, чтобы десятерых прокормить, и голова не дурнее других, и душа к работе тянется — а что толку?
Видя, как трудно бывает Горуле, я однажды решился и сказал ему, что учиться не поеду, а буду искать себе хоть какую-нибудь работу, и что не нужно ему заботиться о моем учении.
Горуля выслушал меня внимательно, а затем спросил:
— А земля?.. Ты же ее отворить задумал… — И добавил: — Да и не для тебя все хлопочу, человече, бог с тобой! Я для себя, мне так жить веселей.
Может быть, ему и в самом деле было так веселее жить?
7
Город втянул нас в свои пыльные улицы, полные грохота подвод, человеческих голосов, суеты, и я, верховинский хлопчик, никогда не ездивший дальше Воловца, не мог представить себе в ту минуту города больше Мукачева. Мне казалось, что люди со всего края сошлись на его улицах.
Привыкший к тому, что надо здороваться при встречах даже с незнакомыми людьми — так было заведено в селах, — я и здесь посчитал необходимым держаться этого правила. Но, к моему удивлению, никто не отвечал на мои приветствия. Все было ново, необычно, но ни эта новизна, ни необычность не могли отвлечь меня от цели, ради которой мы пришли сюда с Горулей. Пройдет несколько дней, думал я, Горуля вернется в Студеницу, а я останусь здесь один, учеником гимназии… А вдруг не примут? Могут ведь и не принять. Мне было все равно, как и где жить. Я готов был сносить любые лишения, только бы учиться.
Горуля словно читал мои мысли.
— Ничего, Иванку, все будет добре. Не пропадем, а? И квартиру подыщем. Может, тебя сам Федор Луканич до себя примет, он человек простой, хоть и дуже ученый. Сколько мы с ним дыма наглотались и под Чопом у Тиссы и в горах, когда дрались вместе за советскую Венгрию. Вот разыщем мы его по адресу, так увидишь, как старые друзья встречаются.
О Федоре Луканиче я уже не раз слышал от Горули. Был он раньше учителем, или, как тогда называли, профессором, в ужгородской семинарии, недолюбливаемым начальством за вольнодумство. В годы войны его из семинарии уволили и отправили на фронт. Возвратился он домой, в Мукачево, в девятнадцатом году, в те самые дни, когда для защиты молодой советской Венгрии формировались отряды русинской Красной гвардии. Луканич вступил в один из таких отрядов, где и встретился с Горулей.