«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
Куртинец встал, окинул взглядом длинную вереницу огней и снова сел.
— Хорошо поднялись!.. Я листовки привез.
— Как добирался? — заботливо спросил Горуля.
— До Свалявы на авто, а оттуда лошадьми.
— Не рискованно одному?
— А я не один, — сказал Куртинец, — со мною товарищи.
— Так лучше, — произнес Горуля и, помолчав, осторожно спросил: — Ну, а як там мой Иванко? Все еще у тебя в Мукачеве?
— Нет, уехал.
— Куда?
— Сюда, к вам.
Горуля забеспокоился:
— Не было его тут.
— Плохо, значит, смотришь.
Горуля недоуменно поглядел на смеющегося Куртинца, затем поднялся и оглянулся.
— Я шагнул к нему.
— Иванку!.. Человече!..
Мы обнялись и расцеловались.
— Вот теперь ты пришел, — шептал Горуля. — Теперь уж пришел… Ох, и заждался я тебя!..
Он взял меня, как бывало в детстве, за плечи и повернул в сторону дороги:
— Видишь, сколько нас?..
Бесконечная вереница костров уходила вдаль, отгоняя холодную темень осенней ночи. Сотни, тысячи людей лежали и сидели у огня. Народ был в походе, и какой-то грозной силой веяло от этих костров, пылающих по обеим сторонам дороги. И мне казалось, что те же огни освещали в детстве моем поляну близ Студеницы, когда мать, держа меня за руку, вышла на круг перед громадой и произнесла: «Я Белинцова Мария. Воля моя — быть с Украиной-матерью нашей на веки вечные» и громада отозвалась: «Да будет!»
— Пойду с вами, вуйку, — сказал я.
— В добрый час, — кивнул Горуля.
Тем временем у костра развязали привезенный из Мукачева мешок. Куртинец вытащил из него несколько пачек листовок и, когда мы подошли к костру, протянул одну из них Горуле.
Горуля взял тонкий листок, начинающийся словами: «Требуйте хлеба и работы! Требуйте договора о дружбе с Советским Союзом! Требуйте единого фронта против фашизма!»
Куртинец терпеливо ждал, пока Горуля прочитает все до конца, а читал тот, по обычаю своему, медленно, вникая в каждое слово.
— То верно, что не милости идем просить, — произнес он. — Свое, кровное требуем.
— С рассветом раздайте, — сказал Куртинец, закуривая от головешки. — Завтра утром рабочие Мукачева объявят забастовку солидарности и выйдут на улицу вместе с вами. Пусть люди поймут свои права и силу.
Горуля воодушевился.
— Поймут, Олексо! Все поймут, не сомневайся.
— … И пусть знают, что партия наша всегда за них и всегда с ними. Из Праги звонил товарищ Готвальд и сказал, что Центральный Комитет партии придает огромное значение походу. Ведь это не только голодный поход, и народ требует не только хлеба и работы.
— То правда, — подтвердил Горуля. — Як бы ты послушал, Олексо, что люди на митингах про Гитлера говорят и про тех песиголовцев, что ему служат у нас на Чехословатчине!..
Куртинец кивнул головой.
— Знаю, по Иршавской дороге колонна несет чучела Генлейна, и даже пана превелебного Августина Волошина смастерили из соломы. Народ чувствует, в чем зло, а нам надо разъяснять людям, что сейчас борьба за хлеб и работу немыслима без борьбы с опасностью фашизма. По решению краевого комитета с вами останется товарищ Славек, — Куртинец посмотрел на приземистого
Славек улыбнулся:
— Знакомы.
— А как же, — подтвердил Горуля, — он меня когда-то анархистом обозвал!
— Вот что помнишь! — рассмеялся Славек. — А ведь за дело обозвал!
— За дело, — признался Горуля.
Куртинец встал, стряхнул соринки с пальто и тут только заметил спящую Калинку. Косички ее растрепались, личико румянилось в отсветах пламени, рука была откинута в сторону, и худые пальчики шевелились во сне.
— Детей тоже с собой взяли? — шепотом спросил Куртинец.
— А что же, — также шепотом ответил Горуля, — когда старый орел летает, молодой учится…
— Внучка? — спросил Славек.
— Ни, — вздохнул Горуля.
— Красавицей будет… — произнес Куртинец.
— Надолго ли с такой жизни? — сказал Горуля и вдруг поднял на собеседника глаза: — А может, и надолго? Может, доживет?
Куртинец понял Горулю.
— Доживет!.. И мы с вами доживем.
— Дуже бы надо… — сказал Горуля.
…Ходили от костра к костру, присаживались и беседовали с теми, кто бодрствовал. Многие просыпались и, завидев незнакомых людей, пододвигались поближе и слушали.
Наконец наступило время Куртинцу уезжать к остальным колоннам, двигающимся на Мукачево другими дорогами.
…Остаток ночи прошел без сна. Горуля разбудил спавших у соседнего костра хлопцев, сказал им что-то, и те мгновенно разбежались в разные стороны. Это были связные колонны. А через некоторое время один за другим стали подходить к Горулиному костру коммунисты.
— Вот что, — сказал им Горуля, — краевой комитет прислал листовки. Отберите каждый у себя всех грамотных, и чтобы завтра утром не было в нашей колонне ни одного человека, якой бы не знал, что в этих листовках написано. — И обернулся к Славеку: — Так я говорю?
— Так, — кивнул Славек. — Митинга созывать не надо, пусть грамотные ходят от костра к костру.
— Сделаем, — кратко отвечали люди и, забрав листовки, уходили.
Последнюю пачку Горуля протянул мне:
— Пойдешь и ты, Иванку, возьми.
Лишь только занялся рассвет, все были уже на ногах. Листовки, как белые ручные голуби, мелькали тут и там.
Я переходил от костра к костру. Вокруг мгновенно собирались группы слушателей. И мне припоминались: раскаленная дорога под перевалом, солдаты, возвращающиеся домой с войны, и я, хлопчик, читающий пастухам и лесорубам газету «Правда» с докладами Ленина о мире и земле.
Вот и теперь слушали меня с глубоким вниманием, и каждый норовил непременно подержать в руках этот листок. Само сознание, что рабочие Мукачева — железнодорожники, табачники, мебельщики, портные — в знак поддержки похода объявили забастовку и ждут всех, кто двинулся в голодный поход, на улицах города, пробуждало радостное чувство уверенности в себе, укрепляло связь каждого с большой, несокрушимой, организующей волей.
Построились и пошли. И в утренней тишине был слышен гул поступи тысяч людей.