«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
Входя сюда, я подумал, что свечи эти, должно быть, зажигаются здесь в особо важных случаях, когда присутствующим хотят напомнить, что со времен святой инквизиции прошло не так уж много времени.
…Судебное заседание длится уже по крайней мере час. Обвинительное заключение прочитано. Идет допрос свидетелей. Первый из них — Сабо! Нет, я не обознался тогда у сельской площади… Подавшись тощим корпусом вперед, преисполненный сознания, что от его слов зависит судьба подсудимого, Сабо с наглым упоением трусливого, но находящегося под высокой защитой человека
Ступа просит у суда разрешения задать вопрос свидетелю.
— Скажите, свидетель, кто приказал вам идти в колонне похода?
— Мне? — и костлявые руки Сабо, описав дугу, коснулись кончиками пальцев груди. — Мне?.. Никто, пане. Я бедный человек и шел вместе со всеми.
— Откуда?
— Из Заречья, пане. Я там служу конторщиком при лесопильном заводе.
— Вы, должно быть, хотели сказать: не «служу», а «числюсь».
Сабо вбирает голову в плечи.
— Не пойму, пане.
— Что ж тут непонятного, — усмехается Ступа, — конторщик, которого редко видят в конторе.
— Я больной человек, пане, и кроме того…
Наступает пауза.
— Что? — спрашивает Ступа. — Вы выполняете другие поручения?
— Да, — нехотя подтверждает Сабо.
— Чьи?.. Воина Христова?
Звонок судьи.
— Суд не интересуют служебные обязанности свидетеля. Это не имеет никакого отношения к делу.
— Весьма существенное, — возражает Ступа. — Лесопильный завод, на котором числится конторщиком свидетель, принадлежит пану Балогу, родному брату священника Стефана Новака, если не самому Новаку, — фигуре ныне весьма заметной среди националистов и клерикалов на Подкарпатской Руси. Кроме того, «Воин Христов» — это псевдоним пана Стефана Новака. И если напомнить свидетелю о его разговоре в корчме Чинадиева накануне голодного похода с Иваном Гуртяком — правой рукой «Воина Христова», то перед нами встанет истина.
— В чем она? — отрывисто, хмуро посмотрев на Ступу, спросил судья.
— В том, что выстрел был провокационный. В том, что свидетели обвинения и стрелявший — он стоит перед нами тоже в качестве свидетеля — оплачены либо националистами, либо клерикалами. Я вторично прошу суд допустить к свидетельским показаниям служанку корчмы Елену Сабодаш, которая слышала разговор свидетеля с паном Гуртяком.
— Суд не может удовлетворить просьбу защиты, — произнес судья, порывшись в бумагах.
— По какой причине на этот раз? — спросил Ступа.
— Елены Сабодаш нет в Брно.
— Но она была здесь утром! — воскликнул Ступа.
— А сейчас нет. И местонахождение ее нам неизвестно.
Ропот проносится по залу. Я вижу, как трудно сдерживать негодование Ступе. И сквозь ропот слышен его голос:
— Защита настаивает в своем утверждении, что выстрел и все последовавшее за ним — провокация, как провокационны и сообщения о тяжелом состоянии пана Поспишил а, жизнь которого якобы в
— Доказательство! — выкрикнул прокурор.
— Извольте, — ответил Ступа. — Пуля задела мякоть правой руки. В Мукачеве Поспишилу сделали перевязку и отправили в Прагу. Но пан Поспишил не был оставлен в больнице пражским врачом. Удивительный случай в медицинской практике: тяжело раненный человек, жизнь которого в такой опасности, совершает прогулки по саду близ Праги и, я полагаю, посмеивается над тем, что о нем печатают чуть ли не некрологи.
— Подтверждение!
— Прошу суд вызвать свидетеля защиты доктора Йозефа Стоянского, врача пражской больницы…
Доктора Стоянского вызвали после короткого перерыва.
В зал вошел высокий седой человек. Лицо его было очень бледно. Он неуверенной походкой направился к круглой площадке для свидетелей.
— Доктор Стоянский, — спросил судья, — правда ли, что вам первому пришлось осмотреть рану пана Поспишила, после того как он был привезен из Мукачева в Прагу?
— Да, — подтвердил свидетель.
— Вы нашли эту рану легкой или тяжелой, опасной для жизни?
Стоянский опустил голову и глухо произнес:
— Тяжелой.
В зале заволновались. Ступа подался вперед и насторожился.
— Оставили ли вы пана Поспишила в больнице, — продолжал допрос судья, — или отправили его домой?
Стоянский еще ниже опустил голову.
— В больнице, — проговорил он чуть слышно.
— Свидетель Йозеф Стоянский, — раздался голос Ступы. — Почему вы говорите на суде совершенно противоположное тому, что говорили мне?.. Кто вас запугал?
Стоянский вцепился в барьерчик и пошатнулся. Судья позвонил. Служители подскочили к доктору и, взяв его под руки, повели из зала.
— Свидетель запуган! — произнес Ступа. — Разве вы не видите, в каком он состоянии?
— Нас интересует не состояние свидетеля, — ответил судья, — а то, что он сказал.
Защита заявила протест, но судьи выслушали его с безразличным видом, как выслушивали они и мои показания и многочисленные свидетельства в пользу Горули.
Все, что слышал и видел я в зале суда, было до того невероятно, что я начинал сомневаться: реально ли это? Бывали такие минуты, когда я готов был вскочить с места и крикнуть не судье, а переполненному залу: «Разве вы не видите, что здесь творится, почему вы молчите?!» Но сидевшие рядом со мной Славек и Анна Куртинец сдерживали меня.
— Вам это в новость, пане Белинец, — с горечью шептала мне Анна. — А что такое суды над коммунистами? И товарища Славека судили, и мне пришлось пять лет тому назад сидеть на той же скамье, где сидит сейчас Горуля. А разве процесс Димитрова в Лейпциге не был чудовищной провокацией?
Горуля вел себя во время суда как-то странно. Он с нескрываемым любопытством слушал и обвинительный акт, который с пафосом читал молодой судейский секретарь, и выступления свидетелей. Иногда он разводил руками и мотал головой, словно хотел сказать: «Ну и плетут же люди, просто уши вянут от такой брехни!»