Свет в ладонях
Шрифт:
Они вышли из дома. По дороге Джонатан постучался к госпоже Лилу и крикнул ей, что всё нормально, заодно извинившись за беспорядок. Клайв лишь покачал головой.
– А ты не меняешься, Джонни. Всё такое же трогательное дитя.
– Не называй меня Джонни, ладно? Не здесь.
– Как скажешь, – Клайв усмехнулся, на ходу рассовывая по карманам с таким трудом выбитый долг. – Тебе сейчас куда?
– На тот берег, на улицу Воссоединения. А тебе?
– Э нет, мне в другую сторону, к стене. Я бы с тобой с радостью как-то собрался и покутил, а? Что скажешь? Четыре года, чёрт задери. Я думал, вообще не свидимся уже.
– Я… – Джонатан открыл рот – и закрыл. – Я тоже с радостью, Клайв. Как-нибудь потом.
– Спешишь? Ну ладно. Я тоже спешу. Там с утра заварушка приключилась, я не успел
Джонатан лишь покачал головой. Бурный темперамент его старого друга по академии не изменился ничуть, и жаркое южное солнце, что логично, нимало его не остудило. Клайв больше говорил, чем слушал, и постоянно что-то делал, поэтому многое пропускал мимо себя. Не заметил он и бледности, залившей лицо Джонатана в тот миг, когда Клайв заговорил о заварушке во дворце и перекрытых выездах.
– Всё, мне туда, тебе туда. Заходи как-нибудь в «Рыжего ежа», это недалеко от площади Справедливости. Я там часто бываю. Надеюсь, увидимся ещё. Всего!
Клайв шмякнул Джонатана по спине раскрытой ладонью – и направился прочь, сунув два пальца в рот и оглушительно свистя проезжавшему мимо кэбу. Джонатан дождался, пока кэб скроется из виду, и медленно пошёл в сторону моста Короля Альфреда.
Торопиться ему теперь было некуда.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой мы знакомимся поближе с новым героем нашего повествования
Оставим ненадолго юного лейтенанта ле-Брейдиса в растерянности размышлять над дальнейшими действиями и обратим своё внимание на двести лиг южнее столицы, на четыре года в прошлое от нынешнего момента.
Что же мы там увидим?
Увидим мы там молодого и бесшабашного лейтенанта Клайва Ортегу, которому суждено сыграть столь заметную роль в нашем повествовании, что мы не можем отказать ни себе, ни читателю в том, чтобы остановиться и поразглядывать его повнимательней. И, право слово, есть на что посмотреть. Рослый, плечистый, с сильными руками и длинными ногами, с оливковой кожей, лучше всякого паспорта свидетельствовавшей, что родом наш герой из Гальтама, где в году триста тридцать солнечных дней. Прибавьте ещё к этому громкий и зычный голос, говоривший всё, что взбредёт в голову его обладателю, жгучий взгляд, глядящий всегда прямо в глаза, полное отсутствие какой-либо сдержанности и стеснения – вот тогда и станет понятно, почему на лейтенанта Ортегу молились все дочки всех офицеров во всех гарнизонах, где ему доводилось служить, и почему во всех эти гарнизонах он молниеносно наживал себе уйму врагов. Последний факт, впрочем, вызывал у Клайва Ортеги не больше нареканий, чем первый. Ибо враждовал он со вкусом, со смаком, с нараспашку открытой душой – так же, как и дружил.
Собственно, именно эта удивительная открытость Клайва Ортеги ко всем, как расположенным к нему, так и наоборот, способствовала тому, что, учась на четвёртом курсе Академии ле-Фошеля, он сошёлся с желторотым первокурсником, на которого всякий уважающий себя курсант и глянуть бы побрезговал. Субординация в среде студентов академии была едва ли не более жёсткой, чем в настоящих боевых полках. Если старшие и снисходили до общения с мелкотой, то для того лишь, чтобы повелеть ей, мелкоте, начистить сапоги, надраить пол или отнести любовную записочку преподавательской дочке. Но Клайву Ортеге было плевать на субординацию – что, как мы скоро увидим, впоследствии не раз приносило ему неприятности. Ему просто понравился этот застенчивый, долговязый, улыбчивый мальчишка с вечно лохматой русой макушкой и веснушками на носу. Особенно Клайву понравилось, как этот мальчишка дал отпор задирам со старших курсов, попытавшимся устроить ему воспитательное макание мордой в нужник. Как выяснилось, несмотря на тщедушность, парень отлично дрался – его явно обучали этому делу раньше, и обучали неплохо. Разделавшись с обидчиками, которые были старше, сильнее и ощутимо превосходили числом, ле-Брейдис поступил, по мнению Ортеги, очень мудро – не стал высмеивать их, а любезнейшим тоном и во всех подобающих выражениях предложил решить возникнувшие разногласия на дуэли. Драться он был готов со всеми ними, но только по очереди, и, ввиду малолетства и неопытности, Ортега решился закрыть глаза на эту оговорку.
Собственно, Клайв бы ему в тот миг что угодно простил, потому что обожал дуэли, в особенности за то, что по Уставу они были строго запрещены. Он тут же предложил ле-Брейдису свои услуги – в качестве либо секунданта, либо напарника, если ле-Брейдис всё же надумает драться со всеми тремя противниками сразу. По мнению Ортеги, это было бы просто охренеть как здорово. И ле-Брейдис с ним согласился.
Та дуэль, слава о которой облетела всю академию, стала первой и последней дуэлью Джонатана ле-Брейдиса, и четырнадцатой, но отнюдь не последней дуэлью Клайва Ортеги. Дрались до первой крови, даже в пылу юношеского задора понимая, чем чревато убийство или тяжёлое ранение в таких обстоятельствах. Джонатан с Клайвом сработались слёту, так, будто их смолоду обучали сражаться в паре. Жаль, что никто не видел их выступления и их победы, ибо она была полной и абсолютной: все трое противников были ранены, тогда как ни Клайв, ни Джонатан не получили ни царапины. Их соперникам хватило мужества признать поражение, тем более что один из победителей был старшекурсником и, как теперь было очевидно для всех, покровительствовал «желторотику», как Джонатана долго продолжали ещё звать за глаза. Джонатан с Клайвом получили жестокие выговоры от командиров своих курсов. Клайв взял вину за ссору на себя, получил месяц гауптвахты, три месяца отстранения от занятий и сто штрафных баллов в личное дело, из-за чего ему потом пришлось корпеть ночами над учебниками, восполняя потерю. Но Клайв не жаловался. Он ценил хороших друзей и, несмотря на свои юные годы (ему едва исполнилось двадцать в тот год, а Джонатану было всего шестнадцать), имел чутьё на людей и умел отличать хорошее от плохого.
Джонатан тоже отсидел на гауптвахте, но всего три дня, и его даже не стали отстранять от занятий – Клайв, поднаторевший в такого рода делах, сумел представить его невинной жертвой, оборонявшей свою честь. Джонатану это не понравилось. Он впервые в жизни уехал из отчего дома и считал себя очень самостоятельным, к тому же у него никогда не было старших братьев, и он не знал, что их положено слушаться. Однако благодарность в нём оказалась сильнее тщеславия, и, когда Клайв вышел с гауптвахты, они отметили его нежданные каникулы шумной пирушкой, во время которой Джонатан продемонстрировал полное неумение пить и знакомиться с дочками офицеров. Но эти два недостатка, вопреки всей их вопиющей кошмарности, Клайв великодушно ему простил.
Итак, они стали друзьями, и оставались ими следующие два года. Клайв за эти два года ввязался ещё в несколько дуэлей и скандалов помельче, и заработал ровно столько штрафных баллов в досье, чтобы после долгожданного выпуска получить назначение в самый отдаленный гарнизон во всей Шарми – в нескольких милях от границы с областью Френте. Это была прибрежная область, за которую Шарми уже много столетий соперничала с Гальтамом, и злосчастный клочок земли регулярно переходил то в одни, то в другие руки, в зависимости от того, чей король в данное время был больше расположен поцапаться с соседями.
За восемьдесят лет до начала нашего повествования, с того дня, как на острове Навья впервые обнаружили люксиевый источник, Френте в очередной раз отошло к Шарми. Однако жили там коренные гальтамцы, да Клайв и сам был оттуда родом. Поэтому в области и на граничных пределах с ней то и дело возникали волнения – то гальтамское население поднимало бунт и требовало, чтобы их земли вернули «законному королю», то переселившиеся во Френте за эти десятилетия шармийцы начинали ворчать, чтобы «сливолицые» убирались подобру-поздорову в свою страну. Сливолицыми гальтамцев называли за смуглую кожу, и по вполне понятной причине это прозвище Клайву не нравилось.