Свет в объятиях тьмы. Азим и Чёрный рубин
Шрифт:
Азим и Дамир подошли к Рашиду. У Дамира было обыкновенное лицо. А вот Азиму было интересно взглянуть на стряпню, которую приготовил Рашид.
Всё было очень просто и немудрено, но стряпня эта была по нраву почти всем этим рабочим, да и другим сменам, которым он её готовил.
Пальчики оближешь!
Простым крестьянам не надо готовить кулинарный шедевр. Главное, чтобы желудки были сыты и сил хватало для работы в земле.
Этой своей стряпнёй Рашид не особо-то и хвастался, но самый заядлый гурман не побранил бы его «шедевр».
Повар не держал рецепт своей стряпни в секрете и был рад, когда кто-то помогал ему у казана. Рашид варил в подсоленной воде очищенную картошку, объясняя, что молодая картошка намного вкуснее. Пока она варилась, он нарезал на небольшие кубики говяжий или бараний жир — сегодня у него был только бараний — и бросал их в раскалённый казан: там жир таял и начинал жариться в собственном соку. Шкварки он доставал, как только они румянились, сыпал солью и мелконарезанным луком и подавал до основного блюда. В Ахоруне это называют «Джазом» или «Джазаком», и оно всем нравиться.
Рахмон как раз шинковал лук и нарезал зелень. Он посыпал их над шкварками и, пока горячо, с хмурым видом пошёл раздавать тарелки рабочим.
Тем временем, уже все собрались и сидели за скатертью, скрестив ноги под собой. Когда же рассказчик подошёл к ним, они встретили его голодными улыбками и принялись все вместе уминать джаз.
На оставшемся масле повар подрумянил ещё лука, и картошка к этому времени полностью отварилась. Азим с Дамиром подавали ему вымытую ребятами посуду — неглубокие деревянные тарелки — и повар накладывал картошку с расчетом одна миска на двоих. Сверху Рашид подливал масло с луком и подавал с чашкой густо-разбавленной чакки (катыка).
Азим и Дамир раздав всем еду, вернулись к Рашиду за своей порцией.
— А часто он такой угрюмый… замкнутый и какой-то потерянный, что ли? — спросил Азим про старика Рахмона.
— Хотелось бы, чтобы он пореже вёл себя странно, — вздохнув, ответил Рашид. — С тех пор как он переехал в Ангуран, его как будто подменили.
— А давно вы с ним знакомы? — поинтересовался Дамир.
— С детства можно сказать.
Рашид с грустью взглянул на своего старого друга, тесно сидящего среди молодых ребят, но такого отстранённого на вид. Рашид им сильно дорожит. В глубине души Рашид был всё ещё озадачен, ведь он так и не узнал, что же стряслось с Рахмоном. Что же заставило его превратиться из весёлого, жизнерадостного сангвиника в содрогающегося меланхолика?
Зная наперёд, что любопытные юноши сейчас начнут расспрашивать, Рашид решил сам рассказать им про их дружбу.
— Маленькими хулиганами мы гоняли голубей по дворам и крышам Арружа. Ох и неуловимыми проказниками мы были… А в вашем возрасте мы стали бегать за девчонками, — Рашид улыбнулся, вспоминая какого это было. — Я был постарше, на три года, и влюбился в одну рыжеволосую красавицу. В двадцать один год я женился на ней. Рахмон же после восемнадцатых именин решил податься в путешественники и через пару месяцев отправился куда-то с торговым караваном. С тех пор я его не видел. В двадцать пять лет мы с женой переехали в Ангуран. Здесь я устроился к твоему деду сеятелем на поле. Земли-то у него были огромные, и ему нужны были молодые крепкие руки, чтобы сеять урожай. Вот… Мм… — Рашид задумался. — Однажды жена уговорила меня на Навруз поехать всей семьёй в Арруж, провести праздник с родственниками. Вот… Взяли мы дочку и поехали. В Арруже я вспоминал и много думал про Рахмона. Очень хотел встретиться с другом детства, но мне так и не посчастливилось. Я расспрашивал его родных, соседей и наших общих знакомых. Его уже много лет не видели, а его старший брат сказал, что после кончины отца Рахмон раздал своё наследство и снова отправился, по его словам, путешествовать по городам Рахшонзамина. А один человек на рынке как-то сказал, что Рахмон и вовсе перебрался жить в Корявом лесу. Мм… не знаю… — Рашид озадаченно покачал головой и почесал бороду в подбородке. — Мы ещё много раз приезжали в Арруж, но с Рахмоном я ни разу не смог свидеться. Шли годы, и я как-то забыл про него. Повышение в работе у твоего деда, второй ребёнок — все эти заботы на моих плечах не давали мне вспоминать друга, — он снова печально взглянул на Рахмона. — И вот, четырнадцать лет назад, когда мне стукнуло сорок восемь, я не поверил собственным глазам, когда увидел Рахмона у нас на рынке. Я его не сразу узнал, но сердце подсказывало, что это именно он. Рахмон мне показался каким-то зашуганным, сломленным и брошенным. Его поведение было… остерегающимся. Он с одного ларька подходил к другому и ничего не выбирал. С опаской оглядывался по сторонам и избегал контактов с людьми. Его глаза были задумчиво растерянными, плечи поникшими. Сам он исхудал и был очень бледным, словно увидел саму смерть. Я неуверенно подошёл к нему, позвал его. Рахмон не сразу, но всё же, узнал меня. Я пригласил его в дом, жена угостила нас своим фирменным курутобом 7 . Поев, Рахмон проспал три дня. Мы уже начали бояться, но он пришёл в себя. Я предложил ему остаться у меня, — Рашид сложил грязную посуду в одну кучу для мытья и вернулся к юношам, ожидающим продолжения. — Рахмон согласился остаться у меня на первое время. Место-то у меня в доме освободилось: я тогда, уже год как, выдал вторую дочь замуж. Вскоре я устроил его уже к твоему отцу на работу. Через год я помог Рахмону купить небольшой старый дом на северо-западном районе. С тех пор как я устроил его на свою первую должность, Рахмон кроме своих обязанностей в свободное время нашёл себе другое занятие. Он стал рассказывать истории из своих и чужих путешествий и много чего другого. Но, что приключилось с ним во время Зелёной хвори, он не рассказывал… И я полагаю, что он никогда не расскажет, — взгляд и голос Рашида были взволнованными. — Слушателей у него быстро нашлось, хоть отбавляй. Они-то и прозвали его «рассказчиком». Однако я до сих пор не могу понять одно, — староста озадаченно насупился. — Всякий раз, как кто-то спросит у него про пустыню Эрг, он становится сам не свой. Глаза его наполняются ужасом, а тело бросает в мелкую дрожь. Рахмон либо уводит разговор в сторону, либо остерегает всех не ходить туда. Да… я припоминаю, — покивал себе Рашид. — Раньше он увиливал от ответа и начинал другой разговор, но в последнее время этот вопрос нагнетает на него дикий ужас. Не знаю, был ли он в этой пустыне и что с ним там могло произойти, но теперь я предупреждаю многих любопытных зевак воздержаться и не допытывать его вопросами про Эрг. И вы ребята тоже не спрашивайте, ладно?
7
Курут и курутоб произносятся с увулярной «к».
Юноши согласно покивали. Видя, что любопытство ребят удовлетворено, Рашид протянул им их тарелку со своей и попросил пойти, сесть за скатерть…
Трапеза вышла сытной и отменной. Многие из рабочих отца Азима предпочитали плотный, калорийный завтрак, чтобы сил было много и на обед можно было пойти попозже. Из их кампании все почти доели приготовленную стряпню Рашида, а Азим и Дамир только приступили. В это время, Хуршед, раньше всех вычистивший миску до блеска, снова достал свою продольную флейту. Молочно-белый инструмент со светло-коричневыми прожилками показался Азиму мраморным, но на самом деле она сделана из берёзы мастерами музыкальных инструментов Фалида.
Заметив, как юноша теребит пальцами над дырочками инструмента, все замерли в ожидании ласкающей слух и ещё больше поднимающей настроение мелодии, забыв про остатки еды.
Хуршед опустил голову, поднёс флейту к губам, но вдруг передумал играть на ней. С задорной ухмылкой исподлобья он посмотрел на старика Рахмона.
— Рахмон-ака, вы прожили больше нас. Выдели больше нас. Знаете больше нас. И, наверняка слышали разные песни больше нас, — во всех его словах скрывалась насмешка, которая чётко отражалась в его серо-зелёных глазах. — Может споёте нам одну из них, а я сыграю под неё на флейте?
Остальные поддержали Хуршеда. Даже Азиму стало интересно услышать что-нибудь эдакое из уст рассказчика. Рашиду же эта идея не понравилась. Он огрел Хуршеда недовольным взглядом, но тот не обратил на него внимания — все в выжидании уставились на Рахмона.
Сам Рахмон воспринял это предложение с воодушевлением. Он отодвинул от себя миску и направил задумчивый вид на широкую крону тутовника.
— Да, — протянул старик. — Я слышал много песен и стихотворений. Даже сам сочинил несколько. — Рахмон улыбнулся, вспомнив одно стихотворение. — Я вам спою мою любимую.
Рахмон поправил скрещённые под собой ноги и кивнул Хуршеду, чтобы тот поднёс флейту к губам и приготовился. Старик прочистил горло и начал петь, глядя вниз:
Служил тем и сем вместе с братьями я,
Со временем изменилась суть моя…
Не допев вторую строчку, губы Рахмон сомкнулись в ровной линии, и он смолк. Его глаза заледенели, словно передними встало нечто ужасное, что и вообразить сложно. Старик стиснул пальцы в кулак, а его плечи бросило в слабую дрожь — она осталась бы незаметной, если на него в это время никто не смотрел. Рахмон замер бездыханно на некоторое мгновение, а потом, жадно вдохнув воздух, он резко отклонился назад. В его глазах горел неописуемый страх.
— Н-н-нет! — с дрожащей челюстью вдруг протянул он. — Этот стих не для ваших ушей! — в его голосе полном испуга звучало предостережение.
Упираясь руками о курпачу, Рахмон потянул спину назад. Встав с места, он ушёл в сторону посевного поля. Мотая головой, старик что-то бубнил себе под нос.
Рашид с укором взглянул на Хуршеда, но тот лишь насмешливо ухмыльнулся, переглядываясь с друзьями. Рабочие уже привыкли к таким заскокам Рахмона, но были не против в очередной раз посмеяться над ним. Рашид не одобрял этого, но в их время юноши редко прислушиваются к взрослым. Словно не замечая старосту, Хуршед пригубил флейту и, коротко заиграв, снова опустил её и с новым озорным взглядом посмотрел на Азима.