Свет в окне

Катишонок Елена

Как входили, врывались, вламывались в дома, выволакивая все, на что падал взгляд: тарелки, пальто, картины, настольные часы, велосипеды, подушки.

Хватали и выволакивали женщин.

Женщины были главным трофеем. Их отыскивали на чердаках, в подвалах; распахивали ударом ноги шкафы, где они прятались; прикладами сбивали замки с сараев, в которых матери запирали дочерей.

Пригородный дом фрау Штюбе оказался одним из первых.

Фрау Штюбе почти на руках притащила дочь вниз, на кухню. Клара, с растрепанными волосами и злым, напряженным

лицом, сопротивлялась, цепляя палкой за стены и ступеньки. Лиза и Катерина, оцепеневшие от страха, стояли около остывшей плиты. Хозяйка сама закрыла оба входа на тяжелые засовы.

Так они и помогли, те засовы…

Зазвенели оконные стекла, и почти одновременно раздался выстрел, за ним следующий. Отпрянув от окон, солдаты бросились в сад. Фрау Штюбе невольно подняла глаза к потолку.

Старик, поняла Лиза.

Один красноармеец – тот, кто первым разбил окно, – замер, навалившись на разбитое стекло, и глядел куда-то в угол. Он был мертв.

Сейчас они убьют старика, потом нас.

Послышалось еще несколько одиночных выстрелов, затем автоматная очередь. Громко зарыдала Клара.

По лестнице затопотали сапоги, дверь высадили. Катя, перегнувшись пополам и скрестив руки на груди, пронзительно завизжала: «Мы русские, дяденька, русские!..».

…Лиза хотела бы навсегда вычеркнуть тот день из памяти, ведь он был очень далеко – так же недосягаемо далеко, как дверь кухни. Однако он снова явственно всплывал перед глазами плитками кухонного пола, знакомого, как собственная ладонь, только теперь он был покрыт битым стеклом и комьями земли; снова перед нею вырастал пожилой солдат, который бросил: «Втікайте, ну!..»; а на лестнице лежал окровавленным комом старик Штюбе, когда они «втікали».

Никуда не деться ей от этого дня, но сколько дней он длился, и куда девалась Катерина?..

Вечером – какой это был день? – Лиза оказалась в городе, на пустой улице, менее других пострадавших от бомбежки. По обеим сторонам на месте тротуара лежали кучи того, что было окнами, крышами и кусками домов. Сами здания, наполовину разрушенные, обгоревшие, стояли пустые и мертвые. На двухэтажном буром доме сохранились переплеты рам, продырявленные полосатые маркизы и обломок вывески: «…OTHEKE».

Аптека?

Она могла бы работать здесь – расфасовывать порошки в аккуратные бумажные фантики или приклеивать бирки к пузырькам, как делала это дома. Лиза перелезла через груду мусора и вошла. Перила были разбиты, но лестница уцелела. Держась за стену и перешагивая через обломки, она наткнулась на широкое кожаное кресло, наполовину засыпанное штукатуркой, кое-как расчистила его и легла, свернувшись клубком. Запах дыма не мешал.

Тут меня не найдут.

И уснула.

Судьба и здесь уберегла Лизу. Если бы у нее хватило сил пройти в глубь квартиры, она увидела бы неподвижно сидящую на диване пару. Мужчина крепко держал женщину за руку. Оба были очень тщательно одеты, спокойные лица повернуты друг к другу.

Увидела она их на следующий день, когда заставила себя встать

и пошла по квартире в поисках воды. Попятилась, не в силах отвести глаз от застывших лиц. Должно быть, они встретили бомбежку уже не здесь, иначе не было бы на лицах такого покоя; но когда Лиза об этом подумала – сбегая по лестнице на пустую улицу, или позже, когда оставшиеся в живых хоронили тех, кто предпочел надругательствам добровольную смерть? Хорошо, если она была такой безмятежной, как у той пары; а сколько было повесившихся, перерезавших вены, выбросившихся из окон? Сколько женщин, с детьми на руках, бросились в реку?

Ну да: аптека. В аптеке всегда есть яд, но в доме не всегда есть аптека – или хотя бы аптечка… Она вспомнила, что яды держат в шкафу с литерой «А» – или в Германии по-другому?

Тех двоих так и похоронили вместе – никто не мог разнять сцепленных рук.

Женщины, копавшие могилы и длинные рвы, которые тоже стали могилами, молчали или говорили об одном и том же – немногословно, скупо; кто-то цинично. Говорили, что кладбища переполнены, оттого приходится хоронить в скверах, на пустырях, а то и во дворах; безымянные могилы, могилы для двоих, вот как эти, для матерей, все еще прижимавших к себе детей… Мертвых заворачивали в одеяла или простыни; о гробах и речи не было.

Улицы больше не пустовали: люди убирали камни, мусор, расчищали тротуары. На стенах домов появились листовки на обоих языках, немецком и русском; люди останавливались, читали. Среди стоявших Лиза увидела Катерину.

…Вот с этой встречи она и продолжила повествование, сдвинув во времени свое появление с лопатой в руках, на чужой улице чужого города, несколько вперед, на неделю после того как был взят Берлин; но какое значение это имеет теперь, через восемнадцать лет после войны?

…Повествование стало более компактным, что понятно в свете великой Победы: страх, подневольный труд, оторванность от родного города – все это вот-вот останется позади. Листовка предписывала как можно скорее явиться на «пункт для советских граждан».

Обе, Катерина и Лиза, были в смятении. Как-то очень строго звучало это «как можно скорее». И не «прийти», не «собраться», а «явиться», как по приказу. Почему «скорее»? И что будет, если не явиться вот так, сразу – не разрешат уехать? Не хватит места в поезде?

Катерина по-прежнему решительно не хотела возвращаться, да только кто ж ее спрашивал? Один из пунктов листовки деловито сообщал, что своевременная явка и регистрация «…относится ко всем советским гражданам, которые были интернированы или вывезены Германией со времени с 22 июня 1941 г.».

«Не пойду, – замотала головой Катерина, – ну их к лешему». И рассказала Лизе, как пряталась от бомбежки в каком-то подвале, где познакомилась с молодым бельгийцем, тоже работавшим у бауэра, как они. Антуан собирается ехать домой – денег на маленькую ферму хватит, а там будет видно; подруга одернула новую жакетку.