Свет в окне
Шрифт:
Можно было бы описать встречу с веселым кареглазым Антуаном, то, как он предложил познакомить Лизу с его приятелем – в те дни фиктивные браки оформлялись так же легко, как и подлинные; но так ли уж интересно Вере и Ларисе, двум советским женщинам, узнать про авантюрное Катино счастье? Едва ли; и потому история осталась не рассказанной, хотя сама Лиза успела порадоваться за Катерину, потому что ее брак с веселым бельгийцем оказался вовсе не фиктивным. И с его приятелями она познакомилась, благодаря чему узнала любопытную и спасительную подробность, которая помогла решить ее собственную жизнь.
Лизе не было необходимости выходить замуж за иностранца по той единственной причине, что гражданкой СССР она не была никогда,
Она увидела ту же форму спустя восемнадцать лет – на таможеннике, когда протянула ему свой паспорт и визу, и в животе ожил страх: не отдаст, ведь она за границей, впервые подумав о Германии как о доме. Молоденький паренек посмотрел внимательно, кивнул и повернулся к следующему туристу.
Итак, предстояло найти работу и жилье.
О том, как встретила Ансельма, будущего мужа, рассказала с улыбкой, потому что познакомились… в аптеке. Да-да, судьба снова привела ее под эту вывеску, только на другом конце города; нашлась работа. Упаковывать порошки пока не требовалось – вначале следовало привести в порядок заднее помещение, где хранились запасы лекарств и предметы гигиены. Выяснив, что Лизе негде переночевать, аптекарь – лысая голова, круглые глаза под круглыми очками, табачного цвета усы и птичье имя герр Фогель – предложил комнату на чердаке, легко прикинув, что скромное жалованье за вычетом квартплаты будет еще скромней. Лизу он априори принял за немку и потом, узнав об ошибочности своего суждения, был немало удивлен. Жена подсказала бы правильное решение – например, не брать на работу иностранную барышню или не сдавать ей квартиру; он бы возразил, что комнатенка на чердаке никого, кроме этой Lise, не привлечет. Жена покачала бы головой: вернется Ульрих, а в доме посторонняя девица? На это было что возразить, да жена и сама знала: у сына есть невеста, а потому лишние несколько марок за пустующий чердак пригодятся на черном рынке; во всех спорах всегда побеждал он. К сожалению, спорить и побеждать можно было только мысленно, потому что герр Фогель схоронил жену еще до войны.
Он отвел девушку в мансарду.
Лиза обвела глазами нависающие скошенные стенки, топчан, старинный узкий стол, покрытый пылью, и низкую скамейку. Клозет – по коридору направо, объяснил аптекарь.
В конце лета вернулся Ульрих, сын хозяина. Вернулся из госпиталя, где застрял надолго – рана не заживала. Появился Ульрих не один, а с фронтовым приятелем. Это был Ансельм Келер.
Вместо описания Лиза вынула из сумки фотокарточку. Типичный немец, не сговариваясь решили Вера с Ларисой. Сосредоточенно уставился в толстую газету, глаза не поймешь какие. Над высоким лбом (или лысеть начал?) топорщатся волосы – серые, фотография есть фотография. Нет, улыбнулась Лиза, он блондин, немножко рыжеватый. А что сердитый, так встал недавно, еще не завтракал.
«Встал», «не завтракал» – когда это могло быть, неделю назад? Месяц? Во всяком случае, не летом сорок пятого. Современная фотография дала возможность перепрыгнуть через все эти годы и таким образом оставить
Невесту в живых он не застал; чудом удалось отыскать привратника дома, где она жила, который и рассказал, если это можно назвать рассказом, о гибели девушки. У старика тряслась голова, отвечал он медленно, не сводя испуганных глаз с Ульриха. Сама, сама; в реку, как… как другие.
Отговаривать Ульриха от поисков тела было бесполезно. Они с Ансельмом уходили вдвоем утром рано и возвращались затемно. Поиски оказались бесплодны: большинство погибших уже покоились в общих могилах с белыми крестами.
Вставлять купюры помогало еще и то, что повествование не было сплошным, а часто прерывалось, и если Вера с Ларисой не узнали полной правды, то племяннице с мужем досталось и того меньше. Во-первых, молоды и войны не видели, детьми пережили в тылу; во-вторых, комсомольцы – Лиза уедет, а они останутся. Среди друзей-подруг станет известно, что тетка живет за границей, а девочке еще университет заканчивать… К чему лишние разговоры? Республика, спору нет, демократическая, однако же не издавна прирученная Польша, а – Германская, то есть немецкая; надо ли русскому человеку объяснять, что такое немцы, хоть и с прицепом «демократические»?
Лиза начинала рассказывать о каком-то эпизоде дома, а продолжала, например, в Ботаническом саду, куда они с сестрой заходили проведать Ларису или просто побыть в тишине. Здесь, как правило, никого не было, кроме редких замерзших влюбленных парочек или столь же редких школьных экскурсий. И те и другие неизбежно двигались к оранжерее: первые – согреться, вторые – поглазеть на диковинные растения и тут же забыть о них. Сестры бродили по расчищенным от снега аллеям и говорили, говорили, говорили…
Все последующие события, не соразмерные по масштабу и накалу с пережитыми ранее, Лиза отрапортовала и вовсе скороговоркой. Жизнь как жизнь, вполне обычная: после аптеки работала в бакалейном магазине, потом на заводе химреактивов, после этого снова в аптеке; Ансельм – инженер на велосипедной фабрике. Нет, детей нет. Несколько лет назад решила разыскать сестру, надеясь не столько на удачу, сколько на редкую фамилию Маркиановых…
Не помогли бы ни редкая фамилия, ни удача, если бы не Ульрих. Он служил в том ведомстве, которое не только помогло найти Веру, но и дало разрешение на поездку. Существует вероятность, что все могло бы сложиться и без Ульриха, но хватило бы ей на это сил и жизни?
Что такое Лизина наполовину правдивая история – хроника или легенда? И почему не рассказать всей правды самому близкому человеку – сестре?
Кто бы ей поверил, расскажи она всю правду…
25
Что чувствует человек, высказавшись до конца? Облегчение? Усталость? Опустошенность?
Страх.
Страх, что больше сказать ничего не сможет, потому что главное высказано – вернее, написано; а значит, ничего не осталось.
Наверное, то же самое испытывает авторучка, когда на последней точке кончаются чернила, если этот преданный инструмент способен что-то чувствовать. Дмитрий Иванович смотрел на знакомую вмятинку среднего пальца, помеченную блеклым чернильным следом. Рука водит пером, но руку направляет мысль, и не может быть, чтобы инструмент оставался только послушным орудием, а не соучастником, хотя бы и в самой последней инстанции, мысли. «Олимпия» осталась для него скорее игрушкой, остроумным приспособлением, иногда помогающим в работе, но тормозящим мысль. Присуха обращался к машинке только затем, чтобы перепечатать наиболее запутанный кусок рукописи, испещренный зачеркиваниями, стрелками и вставками; самое главное было написано рукой. Это к вопросу об интеллигентах, усмехнулся он, которые боятся замарать свои белые ручки.