Свет в окне

Катишонок Елена

– Я понимаю, – он посмотрел на толстяка, – но здесь сказано: «в трехмесячный срок освободить». А куда нам деваться?

Чуть не вылетело: «Хоть мы не творческие работники».

– Вот с этого мы и начнем, – толстяк перестал скорбеть о «писателе Лункансе» и стал деловитым. – У нас в стране люди под мостами не ночуют. Или там на улицах, такого плана. Вам с матерью будет выделена жилплощадь из имеющегося фонда. Такого плана. Вы получите смотровой ордер, а полагается вам на двоих…

– Нас трое, – спокойно поправила Лариса.

Толстяк удивился:

– А кто третий?

– Моя

жена, – ответил Карл.

Квартирный начальник озабоченно перелистал бумаги на столе, нашел, по-видимому, нужную, покивал и, пробежав глазами, начал объяснять, что «…согласно законодательству о порядке обеспечения жильем, в настоящее время на семью из троих человек полагается двадцать четыре квадратных метра жилой площади». Он пристукивал в такт карандашом по бумаге и повторял, с нарастающим раздражением, уже сказанное.

– Смотровой ордер дает вам право осмотреть будущую жилплощадь, после чего вы приносите его обратно в обмен на постоянный. Такого плана.

Карлушка заметил, что ни разу не было произнесено слово «квартира» – только «жилплощадь», однако последнее «такого плана» прозвучало с откровенно итоговой интонацией. Толстяк выжидательно смотрел на посетителей.

– Дело в том, – неожиданно заговорила Лариса, – что у нас две семьи.

Карл удивленно посмотрел на мать, а Лариса продолжала, спокойно и медленно:

– Я сама по себе, а мой сын с невесткой – молодая семья.

Толстяк насупился. Не глядя на Ларису, отбросил со лба прядь волос и быстро сказал:

– Это, знаете, не играет значения. Каждому положено по восемь квадратных метров, а что мы предоставляем вам трехмесячный срок, так вы успеете выбрать, потому что идем навстречу семье писателя республиканского значения; такого плана.

– Вот поэтому мы хотели бы получить два смотровых ордера, – негромко ответила Лариса. – Один для меня, другой для молодых, – она кивнула на сына.

Прощался толстяк кисло. Обошлись без рукопожатия.

Как только вышли на улицу, Карлушка спросил:

– Мам, зачем ты говорила про отдельную семью? Откуда вообще ты все это знаешь?

Лариса «все это» знала от Анны Яновны, изрядно намыкавшейся в коммуналке, где кроме нее и сына с семьей жили еще четверо соседей. Не рассказывать же, что между Анной Яновной и невесткой большой любви и раньше не было, а теперь и подавно нет; что сын начал попивать, а на очередь никто их не ставил по причине тех самых имеющихся восьми метров на человека; что любые попытки обмена разбивались вдребезги, как только за высокими потолками и просторной комнатой с балконом вставали четверо соседей – чужие люди, чужие семьи…

Он истолковал паузу по-своему.

– Подожди… Ты не хочешь с нами вместе жить?

Самое простое было бы сказать: не хочу. Однако самое простое трудней всего выговорить. Особенно если не знаешь, правда ли это.

Правда. Третий лишний.

Полночи мучилась и думала, пока не приняла решение. Мешал страх: остаться одной, возвращаться с работы в пустой дом. Виделась, конечно же, привычная квартира, а ведь не в квартиру вовсе будешь приходить с работы – в тесную комнатку в общей квартире, и спасибо, если там будет, как у Анны Яновны, четверо соседей; а если восемь,

десять? Куда попадет, по смотровому ордеру, ее взрослый женатый мальчик, в другую коммуналку? За себя она не боялась – станешь ли переживать из-за общей квартиры после сибирской избы, после житья втроем в тесной комнатушке…

Втроем, да. Теперь придется в одиночку, потому что нынешнее «втроем» отличается от прежнего, как одна семья отличается от двух.

Герман, Герман! Я теперь везде одна, даже когда втроем…

Спасибо Анне Яновне: казалось бы, ненужные сведения, а как пригодились.

Как мальчику объяснить? Встревожился – боится, что мать с женой не поладили; стандартная кухонная грызня невестки со свекровью… Какое там – не ссорились ни разу. Девочка жестковатая, но понять ее можно: приехала, считай, из деревни, в общежитии несладко было – та же коммуналка. Едва-едва привыкла к нормальной жизни, крылышки расправила, а тут вдруг приказывают выселяться неведомо куда, в трехмесячный срок, с молодым мужем. Не то обидно, что руку ее оттолкнула, а прищур враждебный, без слов. Хотя слова тоже были.

Никогда Лариса не расставалась с сыном, ни разу за его двадцать семь лет.

Тем более пора, прозвучал знакомый голос. Пожилые родители должны вовремя уходить, чтобы дети почувствовали себя взрослыми.

Пора, мягко, но настойчиво повторил голос. Пора, пора, кивнул Герман. Не во сне это происходило, да и слово «происходило» здесь не подходит – как может что-то происходить, если ты не спишь, а лежишь в темноте и бессмысленно считаешь повторяющиеся узоры на тюлевой занавеске? Один раз получается двенадцать, потом выясняется, что их тринадцать, один прячется в складке. Такая уж ночь выдалась нелегкая. Закроешь глаза, и вроде накатит тяжелая дрема, все с теми же узорами, причем нужно зачем-то их умножать на какое-то большое число, непременно четное. Утром рано вставать, а заснуть никак не удается.

Она отвернулась к стене, чтобы прогнать назойливые узоры, но они все равно стояли перед глазами, точно отпечатались навсегда. Пыталась думать о чем-то другом, но все заслонила почтальонша с раздутой сумкой – как только ноги выдерживают этакую тяжесть? – ее сменил листок с напечатанным текстом. Всего-то несколько строчек понадобилось, чтобы Настина приветливость обернулась ненавистью, несколько строчек… Орхидея может погибнуть от пятиминутного сквозняка, розы не проживут и дня в одной вазе с гвоздиками. Нужно совсем не много, чтобы выявить совместимость – людей или растений, не имеет значения.

Фонарь во дворе погас, размылись и потускнели докучные узоры, зато стала кружиться голова. Потолок легко двинулся и поплыл вокруг темной лампы. Эта карусель вначале убаюкивала, и Лариса с благодарностью закрыла глаза. Сон, однако, не шел, хотя день в оранжерее был трудным и она «уработалась», по выражению Анны Яновны. Послезавтра воскресенье – надо съездить к родителям, давно не была; пусть Настя похозяйничает одна, тоже полезно.

Герман, прошептала она. Даже не прошептала – беззвучно шевельнула губами, и он возник откуда-то из кружащегося вместе с потолком окна, просто раздвинул занавески и вошел. Лариса прикрыла глаза, чтобы не исчез, помедлил…