Свет времени (сборник)
Шрифт:
Мотоцикл
Сергею Карпенко
Неделю мотоцикл не выводил,
Потрёпанного старенького друга,
Ему на крыльях краску обновил,
А он уткнулся головою в угол.
Обиделся, совсем как человек,
Неделю жить в сарае, что ты, шутишь —
Век атомный, двадцатый век!
Но краска сохнет медленно до жути.
И вот молчит в обиде на судьбу —
Сейчас, быть может, как первопроходцу,
В сарае тёмном чудятся ему
Дороги, убегающие к солнцу,
И эскадрилья в пять блестящих фар,
Летящая в погоне
И он, увы, не кто-нибудь – «Икар»,
Хохочущий задиристым мотором.
И странное предчувствие беды
Меня не покидает. О, судьба!
И вижу я разбитые мечты,
Что он разбил, разбил, убив себя.
И в страхе мотоцикл я вывожу,
И, прилагая все свои усилья,
Его я долго, долго завожу,
И светят лакированные крылья.
«Как хорошо, что был в машине…»
Как хорошо, что был в машине
Худой промасленный брезент,
Чуть-чуть облил его бензином —
И сразу «маленький Ташкент».
И шофера собрались в кучу,
Жизнь с выражением кляня,
И всё же это много лучше,
Чем если б не было огня.
И вот уже буран слабеет —
Конечно, это оттого,
Что костерок хоть и не греет,
Но есть присутствие его…
И вновь идём к машинам, веря
В конечный смысл любых дорог,
Ведь впереди, по крайней мере,
Нас ждёт не хуже костерок.
«Чабан покинет двор кошары…»
Чабан покинет двор кошары,
Когда село давно уснёт,
Негромко щёлкнет портсигаром
И папироску разомнёт.
Не торопясь, достанет спички
И, привалив к воротам щит,
Затянется, и по привычке
У изгороди посидит.
И огонёк души бессонной,
Горя, как ягодка в тиши,
Осветит линию ладони,
Длиною в прожитую жизнь.
И, плащ стянув, откинув ворот,
Пойдёт домой чабан, как встарь,
Вразвалку, а колхозный сторож
К конюшне пронесёт фонарь.
«Когда покончено с делами…»
Когда покончено с делами,
Толково, а не как-нибудь, —
Я долго вместе с чабанами
В сторожке не могу уснуть.
Мы затеваем разговоры
О космосе иль о войне,
И розоватые узоры
Огня трепещут на стене.
И мы лежим под кожухами,
И нам уютно и тепло.
Когда покончено с делами,
Лежать в тепле нетяжело.
И я неслышно засыпаю
Под этот говор, и во сне
Я вижу, как, не затихая,
Огонь трепещет на стене…
«Бью в рельс тяжёлый у сторожки…»
Бью в рельс тяжёлый у сторожки,
Всю ночь буранило, и вот —
Вновь на оттаявшем окошке
Мороз наращивает лёд.
И чабаны в тулупах длинных,
В брезенте мёрзлом поутру
Садятся по-мужицки чинно
К печурке, словно бы к костру.
И руки, красные с мороза,
Висят над жестяным листом.
Зимой в степи одна морока,
Одна морока со скотом.
Когда нежданно забуранит
Так, что покажется – вдали
Стоишь один на мёртвой грани,
А ступишь – и за край земли…
И это надо видеть кожей
И понимать, что так и впредь —
Вначале скот, а после можешь
Вот так сидеть и руки греть.
«Новорождённого телка…»
Новорождённого телка,
Такого глупого,
Став матерью, вылизывает нетель.
А он, телок,
Глазищами лишь лупает
На всё, что было и что есть на свете.
А нетели самой чудно всё в свете том.
Порой натянет привязь и стоит,
И смотрит с удивлением и трепетом
На существо, что ей принадлежит.
Потом очнётся, промычит тревожно
С каким-то внутренним
Беззвучным продолжением,
В котором не услышать невозможно
Святой любви —
До самоотвержения.
Поиск
Гудел тревожно улей
На тысячи ладов,
И пчёлы, словно пули,
Сквозь призрачность садов
Летали и, слабея,
Хитиновым крылом
Врезались в лес пырея,
Дремучий бурелом.
Судьба – как всплеск пожара,
Как чёрный пепел гор.
О, поиски нектара,
В голодный мёдосбор!
Свирепствует природа,
Но гибельный полёт
Окупит танец мёда
Пчелы, нашедшей мёд.
Весёлый звонкий танец,
В нём сок земли и зов,
Пчелиный путь скитаний
До розовых садов.
И вера в Божий разум,
Который вновь и вновь
Лишь только тем тревожит,
Что он и есть – любовь.
«Она играла. О, Джульетта…»
Она играла. О, Джульетта —
Любви достойный идеал.
И лучик солнечного света,
Пленяя, в сердце проникал.
И разрывал змеиным жалом.
И мучил тем меня сейчас,
Что ей таланта не хватало —
Такою в жизни быть хоть раз.
«Возвратясь из поездки раньше…»
Возвратясь из поездки раньше,
Чем предвидел, толкнёшься в двери
И не знаешь, что будет дальше —
Хотя вроде в жене уверен.
И пока стоишь на площадке —
Надевая, снимаешь перчатки.
Но откроются двери «неверной»,
Лишь обнимешься и —
В порядке.
И не знаешь, зачем так нервно,
Надевал и снимал перчатки.
«Моей любви мне люди не простят…»
Моей любви мне люди не простят,
Моя любовь, увы, не учтена.
О девушках все юноши грустят —
А ей за сорок, с осенью она.
Я для неё юнец и перед ней —
Всего лишь мальчик, жаждущий запрета.
И лес, и дол, и город из огней —
По-разному увидели мы это.
Случайность нас свела и кинозал.
Катился фильм к счастливому концу,
И отражённый свет нас истязал,
Но приближался я к её лицу.
Там на экране пели и смеялись,
Там на экране было всё иным,
Там на экране правильно влюблялись —
Экран был обвинителем моим.
Потом мы шли. Потом я шёл один,
Пытаясь всё понять и объяснить.
И ветерок нашёптывал – остынь,
Две ваших жизни не соединить.
А в небе, в переливах перламутра,
Зрел новый день, не ведая печали.
И только петухи, забыв про утро,
Как по команде, в городе молчали.
«Наверное, не объяснить…»
Наверное, не объяснить
Того, что смутно представляем?!
Мы упускаем жизни нить,
Когда её не понимаем,
И этого не объяснить.
Нам понимание даёт:
И гомон птиц, и цвет лазури,
Освобождение от бури,
Что разрушает наш полёт,
Нам понимание даёт.
Родимая моя, прости,
Неслышно подступило время —
Жизнь наша превратилась в бремя,
Которое нет сил нести.
Родимая моя, прости…