Свет времени (сборник)
Шрифт:
«Случилось так, что после драки…»
Случилось так, что после драки
Я снегом охлаждал синяк,
Свирепо лаяли собаки,
И сено пахло на санях.
И вспомнились мои покосы,
Озёра с плеском карасей,
И тот мальчишка горбоносый,
Бегущий в страхе по росе.
Чего мальчишка испугался,
О том лишь знают зеленя.
Но помню, как он улыбался,
Что встретил именно меня.
И в этом вещем созерцаньи,
Как некогда и он в беде,
Я вещи наделил сердцами,
Мной отнятыми у людей.
И сразу встало всё на место,
Ушли обиды и усталость,
И не было причин для мести,
И драка удалью казалась.
«Читаю Бабеля – мастак…»
Читаю Бабеля – мастак!
Слова сочны, как соты.
Я здесь бы написал не так,
Я здесь бы сгладил что-то.
А он не сгладил – заострил,
И, как острил Марк Соболь,
Чего-то не договорил,
Но как-то так, особо…
Хоть этот стиль и не по мне,
Но всё-таки учтите —
Я признаю его вполне,
Ведь Бабель – мой учитель.
Он научил смотреть вокруг
На мир земной, исконный,
Как смотрят на зелёный луг,
Где – женщины и кони.
«Сижу у классика, а может…»
Сижу у классика, а может,
Он сам у классика сидит,
Но это, впрочем, не тревожит,
Хотя не я, он – знаменит.
Под ёлкой – на куриной ножке,
Поднявшейся
Гуляет ёж в колючей шапке,
Похожий на сибиряка.
Он в тишине иголки точит,
Он, верно, знает: что – почём?!
Но выдавать себя не хочет,
Иначе классик – ни при чём.
«Читаю стихи Смелякова…»
Читаю стихи Смелякова,
Читаю стихи.
Сработаны крепко, слово
Без всяческой чепухи.
Я радуюсь им в надежде,
Что на закате дня
И сам напишу однажды
Такие, что прозвенят.
Ура, Смеляков, и всё же
За радостью – грусть в груди.
Насколько его моложе —
Настолько он впереди.
«В Литинституте под плафоном…»
В Литинституте, под плафоном,
На подоконник опершись,
Советовал мне Эрнст Сафонов [3] :
Чтобы там ни было – держись.
Тут дело не в прокуратуре [4] ,
А креатуре дел. И впредь —
Приходит волк в овечьей шкуре,
А ты его в тигровой встреть.
О, эти суды-пересуды!
Отчаиваться не спеши —
Не по предательству Иуды
Несём мы крест своей души.
Поэт всегда, как искупленье,
Поэт всегда один как перст.
К нему нисходит вдохновенье,
Когда несёт он Божий крест.
Не надо никогда сдаваться —
Путь вышний неисповедим.
Поэту надо состояться
И он тогда – непобедим.
Ничто в том не было мне внове —
Я был один, один как перст,
Но приходили силы в слове,
Что приводил Сафонов Эрнст.
Февраль 2007
«Поэт презрел освобожденье…»
Поэт презрел освобожденье,
Не принял воли за отказ
От своего стихотворенья
О деспоте,
Поработившем нас.
Что стоят клятвы и обеты?!
Они не стоят ничего.
Извечно судятся поэты
Судом лишь сердца своего.
И судьи молча хмурят брови,
Послав его на эшафот,
Они-то знают: он виновен —
В чём боязно винить народ.
Дурак растёт на всякой почве,
Он вездесущий, как бурьян.
Короче ум – длиннее корни,
Тем больше сеет он семян.
Гнетущим даром обладая,
Он в разуме узрел банальность,
А выживаемость свою
Он возвеличил в гениальность.
Ведь дураку и невдомёк,
Дурак-дурак, дурак новейший!
Он даже не подозревает —
Что дар его – черта простейших.
Гончар
Умолк, остановился круг —
У всех итог един.
Жизнь выскользнула, как кувшин,
Из просветлённых рук.
Окончились его труды,
Когда из серой глины
Творил он красные кувшины
И для живой воды.
Он никому не передал
Профессии искусство,
А с ним и жизнь свою, и чувство —
Он ждать преемника устал.
Кому нужён гончарный круг,
Когда кругом машины?!
Но во деревнях поутру
Ещё поют кувшины.
Поют о мастере своём,
И в этих чистых звуках
Очарованье узнаём
Его простой науки.
Умолк, остановился круг,
Скатилась в ночь звезда.
И выскользнул кувшин из рук —
И пролилась вода.
Розы и машины
Всё реже собираются поэты
В редакцию газеты
Под торшер,
Как будто бы все песни перепеты
И не о чем нам петь теперь.
Я выхожу по каменным ступеням,
Ночь улицею насквозь прожжена.
Лучатся в электричестве растенья
И меркнет в электричестве луна.
Машинный век. Вон вижу на углу
Землечерпалка, крыльями сверкая,
Из недр земли тяжёлую смолу
На благо производства извлекает.
Какого производства, всё равно —
Кусочек мозга выстрадан в металле,
Техническая мысль уже давно,
Как памятник у нас на пьедестале.
Ужели вправду электронный мозг
Тебя, Природа, околдует властно.
И людям не потребуется роз,
Потребуется розовое масло?!
Такими перспективами томим,
Вернулся в дом по каменным ступеням.
И долго цокал лунный луч по ним,
Как будто вдохновлялся он для пенья.
Потом умолк – прожектор полоснул
И смёл тот луч, как призрак коридора.
Машинный век. О, техники разгул,
Не знающий предела и позора!
«Мне суть вещей открылась неожиданно…»
Мне суть вещей открылась неожиданно
И стала частью моего сознания.
Под микроскопом в капельке обыденной
Вдруг отразились свойства мироздания.
А мир летел туманной дымкой света.
Взывало эхо бездною веков.
И шапку-невидимку все предметы
Чуть приподняли, вслушиваясь в зов.
И я увидел в микромире клетки
Сад бытия: фантазию и явь,
Где яблоко, созревшее на ветке,
Сорвётся вниз – лишь голову подставь.
Сказка
Жил-был на свете царь,
Давно его след простыл.
Не веришь?! В архивах пошарь
И согласишься – был.
Помнят о нём, о царе,
Сопки Сихотэ-Алиня:
И потому в сентябре
Так кровяниста малина,
И крокодиловой кожей
Виснет с дубов кора —
Помнят, наверное, тоже
Эти дубы царя.
Глушь и таёжный шорох…
А виноградный лист,
Словно зажжённый порох,
Даже в тени лучист.
Бывало, от всех уйду
И нет мне иных забот,
Юркое, как бурундук,
Слово ловлю в блокнот.
Так что, когда к костру
Лешим подсел Степан,
Думал я – не к добру…
Пряча блокнот в карман.
Степан был в работе злым
(Шурфы динамитом рвал)
И будто бы был судим,
А может, кто и наврал.
Но звали его все зеком,
Смутно боясь того —
Ведь зеком, не человеком
Всё же звали его.
Я отодвинулся к теням
Качающихся паутин,
А ночь пятнистым оленем
По млечному шла пути.
И словно любуясь собою,
Замрёт иной раз и светится —
До самого водопоя
За ней шла Большая Медведица.
Степан закурил цигарку
(Махорку курили сплошь) —
Нетрудно, послушай сказку,
Может, хоть ты поймёшь?
Пишешь стихи о Родине…
С остатком выпустив дым,
Глядел он в костёр и вроде бы
От слов становился злым.
* * * *
Жил-был на свете царь,
Давно его след простыл.
Не веришь? В архивах пошарь
И согласишься – был.
Всё здесь зверьём кишело…
Часто сквозь синий сумрак
Тинькали звонко стрелы
В рассерженного изюбра.
Но звери и гнёзда змей,
И всякая прочая тварь
Не так теснили людей,
Как этот владыка – царь.
От бухты Златого рога
И до самой Камчатки
Носились его пироги,
Лёгкие, словно чайки.
На самой высокой сопке
Жил он, как в царстве снов,
И был шатёр его соткан
Из дымчатых облаков.
Все на него молились,
Как на святое чудо —
Воинами становились
Мирные в прошлом люди.
Он чудесами ведал,
Гнул луки в восторге злом,
И приходили беды
В каждый таёжный дом.
Народ его силой важничал,
И по чужим краям
Насмешничал и варяжничал
В честь своего царя.
Всех, кто позволил выразить
Стремленье к любви и миру,
Велено было вырезать,
Он сам целовал секиру.
И пребывал на сопке —
Поросшее мохом сердце…
Каждую полночь робко
Несли ему трёх младенцев
От самых красивых женщин,
От самых красивых мужчин.
И хохот над сопкой вещей
Прокатывался в ночи.
Завтрак, обед и ужин —
Тихий далёкий плач…
Охватывал сопку ужас —
Нож веселил палач.
Острое звонкое жало
У сердца не удержать —
Женщины, что рожали,
Перестали рожать.
Мужчины, что полагали:
Высший правитель – Бог,
С прискорбием осознали —
Их владыка – Молох!
Он – волосатое сердце
Не ведает любви
И, поедая младенцев,
Жирует на их крови.
Итак – пять тысяч веков
Чредою за веком век
Прошли, и в мире всего
Остался один человек.
Безумствуя, ветер бегал,
В мёртвых домах орал.
Под сопкою город белый
Медленно умирал.
И его озирая,
В улицы, как в лога,
Звериным рыком играя,
Вваливалась тайга.
Последний, последний житель
Молился до исступленья,
Чтоб царь его кровь выпил,
Чтоб кровь была наслажденьем
Для всея его владыки.
А в полночь пошёл к шатру
И слышал странные крики,
Рождённые на ветру.
И человек оглянулся —
И вмиг ничего не стало…
На зорьке в ручье очнулся:
Вода, как кровь, полыхала,
Птица какая-то пела,
Был мир опять молодым,
Сопка вся внутрь осела,
Таял над нею дым.
Сел человек на камень.
Ручей продолжал свой бег.
Голову, сжав руками,
Задумался человек.
Сколько любви и мира
Он людям бы уберёг?!
Не сотвори кумира
Из силы былой – Молох.
Сколько из тьмы кромешной
Людей бы встало с ним,
И мир этот небезгрешный
Был бы сейчас другим…
* * * *
И тут из второй палатки
Вышел начальник отряда.
Выстрелил из берданки,
Давая сигнал наряду.
Степан посмотрел на небо.
Махорку размял в горсти.
Сказал, что пора за хлебом
В посёлок ему идти.
Я думал, блокнот доставая, —
Степан, ну какой он зек?
А впрочем – в жизни бывает,
Но он, Степан, человек.
А сказку совсем забыл,
И только по этой весне
Сынишке прочёл: жил-был,
И сказка припомнилась мне.
Та самая сказка Степана,
Та самая сказка зека,
С которой, пусть как-то странно,
Но вера пришла в человека.
Баллада о снеговике
Прискорбно знать, что в этом мире,
Где дважды два всегда – четыре,
Приходится из кожи лезть,
Чтоб доказать, что суть вся в том,
Что мы неправильно живём,
Другой ответ, наверно, есть.
Но впрочем, что я… «Villa Sassa» —
Из разных стран людей здесь масса.
Они не то чтобы живут,
А прозябают где-то тут.
И если вы вглядитесь в лица —
Поймёте сразу, без труда,
Что где-то рядом здесь больница —
И очередь у всех туда.
Оттуда – вновь в своё жилище,
Как говорится, на постой.
Един и скорбен круг земной.
И на родное пепелище,
А может быть, и на кладбище
Вернуться хочется домой.
Но будет?! Не цветами зла Земная жизнь для нас мила.
С тех пор как лёг на вилле снег,
Услышав одинокий смех,
На лоджию я выхожу
И там всё время провожу.
Я наблюдаю облака.
И у открытого бассейна,
Где всё ухожено музейно,
Площадку. И снеговика,
Который туловищем длинен,
Головкой мал и примитивен.
Ну, в общем, хилый образец,
Такой же, как его творец.
«Я помню чудное мгновенье…» —
Любви нездешней дуновенье! —
Работники, что снег сгребали,
Его немножко оставляли. —
Не поднималась их рука
На этого снеговика.
Но солнце водружало знамя!
И разрушительное пламя
Фигурку на спину роняло.
И так она потом лежала
Одна, с головкою отставшей,
Себя как будто потерявшей.
Я отводил невольно взгляд,
Как будто в том был виноват.
Но каждый раз, всегда к обеду,
Спеша отпраздновать победу,
Вдруг начинался снегопад.
Апартаменты – «Villa Sassa»!
Не знал я радостнее часа,
Когда мальчишка выбегал,
Смеясь, лепил и воздвигал
Как будто бы снеговика,
А получалось – двойника.
* * * *
Пусть мне простят, но эта драма
Граничит с высшею любовью.
Так только Бог творил Адама,
Творил по своему подобью.
* * * *
А между тем однажды в вечер,
Восстановив снеговика,
Мальчишка рёк – аривидерчи!
И плечи вздрогнули слегка.
И, посмотрев на облака,
Как смотрит раненая птица,
Которой суждено разбиться,
Он убежал от двойника.
О, этот мир – весёлый бутик! —
Опять он солнечно дышал.
Лишь снеговик, как детский трупик,
Весь день неубранный лежал.
Потом исчез. На месте том
Я обнаружил две конфеты —
Любви нечаянные меты
Сразили, как небесный гром.
И я невольно наклонился,
Как будто праху поклонился.
И машинально их поднял,
И словно целый мир обнял.
* * * *
Мне вспомнилась иная даль:
За огородами ракита,
Головка (пятнами побита) —
Узлом завязанная шаль,
Сугробы, спор и толкотня —
Пора домой вести рахита,
Что значило вести меня.
Я не хотел. И я брыкался.
И, коченея, не сдавался.
И ждал с ракитой на ветру,
Когда из братьев – «разведгруппа»
Меня возьмёт в свою игру.
И я за Родину умру —
Мне доверялись роли трупа.
Тогда домой пускай ведут,
Несут и даже волокут,
И нарисуют на кроссворде
Мне дорогой посмертный орден.
И скажут – Гитлеру капут.
И позабыв, что всё – игра,
Я крикну радостно – ура!
Но всё же, если в корень зреть —
В игру не часто хилых брали.
За Родину, чтоб умереть —
Такою честью награждали.
И тут не надо быть пророком,
Чтоб понимать – в семье большой
Быть самым младшим одиноко —
Растёшь не телом, а душой.
Лишённый общего досуга,
Мечтою был я одержим —
Найти товарища и друга
И вдруг, как в сказке, стать большим.
В селе, что под Владивостоком, —
«Через леса, через моря» —
В снегу, достаточно глубоком,
Я сам слепил богатыря.
И получился богатырь —
Худой, ушастый, как упырь.
Но в детстве сказки веет вьюга.
Я полюбил его, как друга.
И каждый день, по мере сил,
Я с ним всё время проводил.
Я объяснял ему – куда
Бегут от дома провода.
И отчего нам черти снятся
Сквозь головную боль и шум.
Что нам не надо их бояться —
Что так растёт наш детский ум.
Мы очень крепко с ним дружили,
И оба – дружбой дорожили.
Мы совещались тихо-тихо,
Когда средь снежных покрывал,
В его я чреве укрывал
Кусочки соевого жмыха.
А утром снова мы встречались
И этим жмыхом угощались.
Но вот однажды в этом мире,
Где дважды два всегда – четыре,
Я к другу своему пришёл
И крошек жмыха не нашёл.
Почувствовав земной предел,
Я в снег упал и заболел.
О годы, полные разрухи! —
Тогда мы мёрли словно мухи,
И словно мухи оживали.
Наверно, братья что-то знали —
Когда однажды я очнулся
И им, как братьям, улыбнулся.
Они меня, как бы игрушку,
Переложили на подушку
И босиком – по январю
Доставили к богатырю.
И там, на снежной, на дорожке
Вручили жмыховые крошки.
Мир изменился, мир стал шире,
Ко мне вернулась жизнь опять.
Неужто дважды два – четыре?
А может – три, а может – пять,
А может – шесть, а может – десять?!
Я верю, крошки перевесят
Любой ответ, что будет дан.
Ведь, согласитесь, все ответы
Не стоят и одной конфеты,
Что нам оставил мальчуган.