Свет юности [Ранняя лирика и пьесы]

Первая книжка стихов могла бы выйти в свое время, если бы я не отвлекся на пьесу в стихах, а затем пьесу в прозе, — это все были пробы пера, каковые оказались более успешными в прозе. Теперь я вижу, что сам первый недооценивал свои ранние стихи и пьесы. В них проступает поэтика, ныне осознанная мною, как ренессансная, с утверждением красоты и жизни в их сиюминутности и вечности, то есть в мифической реальности, если угодно, в просвете бытия.

Это стихи о любви и стремлении к красоте по преимуществу, и о творчестве, таков предмет поэзии эпохи Возрождения. Разумеется, первые стихотворения предельно просты и наивны. А в отдельных строфах размер нарушен — по интонации фразы, чему я придавал большее значение, чем ритму. И с рифмой я обходился свободно, избегая неизбежных повторов. Да и стихи, если писались, оформлялись сразу, неведомо как, без всякого сочинительства и отбивания ритма. Поэтому долгое время я воспринимал свои стихи всего лишь как

пробы пера, пытаясь создать нечто посерьезнее в прозе, хотя и прозу я набрасывал, как стихи по какому-то наитию. Писал, пока выпевалась фраза, а сочинять не умел.

Теперь я думаю, что владею словом только как поэтическим словом. Поэтому мои ранние вещи, которым я не придавал никакого значения, обладают достоинством поэтических созданий, что для меня самого откровение. В них сохранилась атмосфера времени, умонастроение юности, всегда погруженной, хотя бы отчасти, в мифы, а с ними жизнь переносится в вечность. А соприкосновение с нею — это как возвращение юности, жизни во всей ее свежести и полноте тончайших постижений.

Стихи располагаются в основном хронологически, с делением на три раздела: Утро дней, Город мой, Перо птицы.

Всюду небо и небо, И земля — до небес! Ребятишки, что негры, А Лариска — как бес! У нее-то силенки? Не смеши-ка парней. Ах, зеленые елки, Не угнаться за ней! Солнце бесится летом. В небе сизая синь. Брызжет пот, как из лейки, Со сверкающих спин. Приударили б в гонги, Эй, степные грома! Как Винсента Ван-Гога, Солнце сводит с ума… Ворошим мы пшеницу. В небе звезды снуют А под утро нам снится Общежитье в раю. 15 мая 1962 года. Играют парни скупо, С усмешкою в глазах. Играют так, от скуки, В костюмах и плащах. Придет она, прищурится И встанет меж парней, Веселая и шустрая… И мяч летит над ней! Она к нему навстречу Вся тянется, светла! Как кудри треплет ветер! Куда Земля ушла? Движенье ног и тела. Улыбка — похвала. Играла, как летела. Смеялась, как звала. Глаза, глаза живые! И парни бьют сплеча, Как будто бы впервые Постигли суть мяча. 23 мая 1962 года. В детстве мы как ни беспечны, Не могли мы жить без песни — Днем, и ночью, и с утра, А тем паче у костра. Пели над водою длинной, Над заснеженной долиной… Если непогода, — что ж! — Пели в ветер, пели в дождь. Песня русская, о, чудо! Вот, когда смотрю отсюда В детство радостей и бед, Все струит лишь чистый свет. Знаю, были голод, холод, Смерть отца за дальний город, Мамин враг — туберкулез, Одиночество до слез… Детство с песнею слилось. Все к прекрасному свелось. 16 января 1963 года. Сугробы — словно Гималаи! Летим, как слаломщики, мы. За нами вслед собаки с лаем Несутся из конурной тьмы. Хорош мороз — сердит он слепо. Бьет по щекам нас справа, слева… И так же, как из дымных труб, Струится пар меж наших губ. Так можно отморозить руки. Заиндевел со мною Пушкин. И вот порог — мороза нет, Вступаем робко в теплый свет. Теперь куда? Вошло в привычку Ходить хоть изредка в Публичку. Но детство помню, как никто: И что б не отдал я за то, Чтоб снова пар в дверную щелку Струился, словно конфетти, И, грея руки, губы, щеки На теплой извести печи, Спросить впервые: «Есть Толстой?» Впервые видеть том восьмой. Впервые взять его домой! 1-2 февраля 1963 года. Сидела женщина за мною. Смотрела в окна далеко… Троллейбус мчался над Невою. Мне было весело, легко. Да, помнится, такое было: Лесное озеро — оно С меня усталость разом смыло, О том не ведая само. А после шел я перелеском… Я унесу еес собой, Когда она сойдет на Невском, Сольется с уличной толпой. Ей жить во мне — без слез, без муки — Счастливой, светлой, как тогда! И согревать иные руки. И прояснять иным года. 1 марта 1963 года — Ишь, чего он хочет! Вот уж нет! Извини! — И девчонка хохочет, Спотыкаясь о пни. Мы вступаем в болото. Под водой мощный мох. И загар с позолотой Заискрит с мокрых ног. И девчонка хохочет, Прячась в даль и в кусты, То вся гневом клокочет, То тиха, как цветы. Так брести нам до ночи. Наплывут облака. Влажный мох нам замочит Спины, руки, бока… — Хочешь? — Хочешь, — с березкой И с усмешкой шмеля, С красной лилией броской Враз исчезнет земля. 11 июля 1963 года. Кто живет? Что делает? Словно сквозь века, В рощах стынет белое — Палатка рыбака. Над лодкой зелень луга. В слоистой глине ржа. Весла друг возле друга Без трепета лежат. На быках, длинных, тощих, Как в рисунках детей, Который день на солнце Сохнет груда сетей. Сети нависли лохмато, Таинственны и грустны, Точно занавес МХАТа В выходные дни. 21 августа 1963 года.