Светлая полоска Тьмы
Шрифт:
Проснулся я в своей постели. Боли не было, руки и ноги слушались, зубы были на месте, уши и глаз тоже. Произошедшее могло показаться кошмаром, привидевшимся после попойки в корчме, но вместе со следами пыток исчезли и старые шрамы: на спине, от порки за побег; над левой бровью, полученный еще в наемничестве; под ребрами от вражеской шашки. Я был цел, будто только на свет народился. А еще видел в темноте как кошка. Слух стал острее — я слышал храп Мазуры в конце офицерского крыла, несмотря на толстые стены и дубовые двери.
Мысли вернулись к пану и тому, что произошло. В тот же миг в моей голове раздался его голос: "Я сейчас приду, Зигмунд."
С криком я вцепился в волосы, неведомо как отросшие, и стал кататься по постели. Тело-то цело, а вот с разумом беда. Голоса сами по себе мерещиться не станут. Появившийся Станислав обнял меня и прижал к себе, словно ребенка.
— Тише, Зиги, тише, — он гладил меня по голове, совсем как Руженка в детстве, когда я сбивал коленки до крови.
Я успокоился и затих. Он тут же отпустил и отстранился.
— Что со мной? — беспокойно спросил я, боясь услышать правду.
— Ты теперь бессмертный, Зигмунд.
— Вурдалак, как вы?
— Нет. Ты мой фамильяр, слуга, доверенное лицо и друг, если захочешь. Я не вампир.
— А кто тогда?
— Дракон, — он посмотрел мне прямо в глаза. — Голос в твоей голове — не безумие, а особая связь. Ты теперь и на другом конце света меня услышишь, и придешь, если позову.
Я вздрогнул. Давняя мечта сбылась: пан приблизил меня, даже дружбу предложил. Только все оказалось совсем не так, как я о том думал. Вспомнилась присказка Упыря: "Сбыча мечт всегда с дермецом".
На следующее утро Тарквиновский сделал меня своим личным помощником. Сотню я передал Брагинскому. А Ян пропал, хоть его десяток вместе с двумя другими благополучно вернулся в поместье. Испугавшись, что Млежека младшего тоже пытали, и он мог оговорить пана, я сказал об этом Станиславу, на что тот холодно ответил:
— Я не терплю предательства, Зигмунд, особенно намеренного. Потому ты здесь, а он там, — он указал пальцем в землю.
Тогда-то я и понял, кто был причиной моих злоключений.
Больше полувека я служил верой и правдой пану Тарквиновскому, был его правой рукой и другом. Посодействовал смене Станислава на Владислава, когда срок его жизни стал вызывать кривотолки. Я тоже не старел, а менять облик не мог. Через десять лет службы, это стало бросаться в глаза. Пан изготовил для меня особый амулет.
— Носи его, не снимая, — он протянул мне крохотный крестик на цепочке, ничем особо не отличавшийся от того, что висел у меня на шее, только золотой. — Он создает иллюзию старения. Пока носишь его — будешь день за днем стареть как обычный смертный, но лишь внешне. Снимешь — помолодеешь.
На какое-то время этого было достаточно, но когда мне перевалило за 85, а люди так долго не жили в те времена, пан решил со мной расстаться.
— Это лишь до тех пор, пока в замке не останется никого, кто помнил бы тебя, — сказал он. — Поживи пока для себя, заведи семью, отдохни от службы. Потом я призову тебя снова.
Мне не хотелось покидать его, но спорить я не стал. Вместо себя я порекомендовал Кристофа Домбровского, не лучшего сотника, зато верного человека. Крестик пришлось оставить ему. Для всех остальных я просто умер и был похоронен на замковом кладбище.
Без выходного пособия пан меня не оставил: два увесистых кошеля злотых покоились на дне моих седельных сумок. На них был наложен наговор против воровства, так он мне сказал.
— Это тебе, — он протянул мне тонкую черную книжицу на прощание.
— Благодарю, — принял я трактат "О дивинации", по которому когда-то учил латынь.
За годы службы я получил отличное образование. Бегло читал на латыни и древнегреческом. Свободно говорил по-немецки и по-французски. Мог переспорить схоласта в теологии. Разбирался в философии, естествознании и математике. Мой учитель был тайным покровителем наук. В четырнадцатом веке он уговорил короля Казимира III открыть Ягеллонский университет в Кракове и полностью его финансировал.
Той же ночью я тайно покинул поместье пана Тарквиновского, чтобы больше туда не возвращаться, но об этом я тогда не знал.
^
Глава 43. Горное убежище
В Банску-Быстрицу мы приехали в начале одиннадцатого. Остановились в небольшом отеле на окраине города. Бегло объясняясь с портье на словацком, Зигмунд снял для нас номер с двумя кроватями. Прямо полиглот: с немцами по-немецки, со словаками по-словацки. Как тут не позавидовать?
Языковой барьер всегда был для меня непреодолимой преградой. Ни в школе, ни в институте я так и не взяла эту высоту. С шестого класса учительницы английского каждые полгода сбегали в декрет, а назад уже не возвращались. Потом и новенькие перестали появляться. Их заменили физруком из-за совместимости расписания. Он уводил мальчишек в спортзал, а нам позволял заниматься своими делами. Оценки копировались из уроков по русскому. В институте нас заставляли переводить тысячи знаков из старых технических журналов. Вот, пожалуй, и все языковое образование в моей жизни. Итог неутешителен: умею читать документацию со словарем, но не общаться.
После душа я натянула несвежее белье, что раздражало, но сменного не было. Возникал вопрос: зачем вообще мылась? Банный халат к номеру не прилагался — пришлось покинуть ванную в футболке с обернутым вокруг бедер полотенцем.
— В твоих горах чистое женское белье есть? — я уперла руки в боки, гневно взирая на Зига.
— Нет, — он в одних джинсах рылся в сумке и даже не взглянул в мою сторону. Его торс впечатлял: рельефные мышцы, скорее пловца, нежели бодибилдера.
Достав чистую футболку и боксеры, он обогнул мою возмущенную фигуру и направился в ванную.