Светлое будущее

Зиновьев Александр Александрович

Последним позвонил мой старый друг Антон Зимин. Он сказал, что ничего комического в истории с Лозунгом не видит. Коммунизм у нас давно построен. И самые классические формы он обрел при Сталине. Теперь он несколько расплылся под влиянием вынужденных общений с Западом. Так что слова: «Да здравствует коммунизм» можно истолковать в том смысле, в каком мы говорим «Да здравствует советский народ», «Да здравствует КПСС». Что же касается второй половины Лозунга, так она отражает столь же реальный факт: это светлое будущее на самом деле угрожает всему человечеству. И не зря буквы отлили из стали: коммунизм учреждается навечно.

— Я, конечно, тебя поздравляю, — сказал Антон напоследок, — но предупреждаю: чрезмерная слава рождает злобу и зависть.

АНТОН

Меня с Антоном связывают странные отношения. Нет ни одного вопроса, по которому мы были бы согласны. Но несогласие Антона меня меньше раздражает, чем похвалы других. Мои ребята от него без ума. Только и слышишь: дядя Антон считает, дядя Антон сказал, а что подумает дядя Антон. Антон — единственный из моих знакомых, которого не презирает Тамурка. А у нее редкостный нюх на людей. Наташку, жену Антона, она даже любит, поскольку Наташка не корчит из себя всезнающую и всепонимающую

умницу, и почитает за величайший авторитет в вопросах еды и туалетов, поскольку Наташка ухитряется хорошо кормить и прилично одеваться на мизерную зарплату Антона и на свои еще более мизерные приработки.

Антон был репрессирован в сорок пятом году, отсидел почти двенадцать лет. После отсидки я устроил его на вечернее отделение философского факультета, а потом — в свой отдел младшим научным сотрудником. Парень он не глупый, но немного чокнутый. Диссертацию сделать так и не смог. Несколько раз давал ста-тьи в сборники и журналы, но их регулярно проваливали или заматывали (т. е. принимали, но откладывали из номера в номер и постепенно «забывали»). И он махнул на это дело рукой. Встал вопрос об отчислении его из института. Тогда я перевел его на техническую работу — на подготовку рукописей к печати. И тут он оказался незаменимым работником. Самые глупые статьи он переделывал так, что они становились даже лучше самых хороших. За Антоном укрепилась репутация первоклассного редактора. Сам вице-президент академии хотел его забрать в реферативную группу, но он отказался. Отказался он идти и в помощники к ученому секретарю, хотя зарплата его при этом почти в два раза увеличилась бы.

В те дни, когда бывшим фронтовикам выдавали всякого рода награды, Антон становился центральной фигурой в институте: он имеет боевых наград больше, чем все прочие «фронтовики» института, вместе взятые. Наши «фронтовики» почти все — бывшие работники политотделов, газет, журналов, особых отделов, органов СМЕРШ. Однако Антон никогда свои боевые награды не надевал, чем вызывал искреннее возмущение Тваржинской.

Однажды ребята из редколлегии нашей стенгазеты «За ленинский стиль» попросили Антона написать заметку в юбилейный номер. Антон описал подробно систему наград, фактически существовавшую во время войны. Потом рассказал, как один из летчиков полка стал Героем. По его словам, это произошло случайно. Заместитель командира дивизии по политической части, визируя статью корреспондента армейской газеты, неудачно вычеркнул его фамилию, — получилось, будто замполит не вычеркнул, а подчеркнул ее. И корреспондент усилил это место — вписал, сколько боевых вылетов летчик сделал. В результате полковое и дивизионное начальство струхнуло и представило его к Герою. Заметку, конечно, не поместили в номер.

Я не раз говорил Антону, что он — кретин, ибо не использует свои возможности. Он только пожимает плечами. Я думаю, что в лагере он слегка свихнулся. Моя гипотеза подтверждается очевидным образом тем,что разговор на любую тему Антон всегда склоняет к одному направлению: как мы живем и кто мы есть на самом деле. Такое впечатление, будто он устремлен к одному ему видимой цели и ему наплевать на нашу мелочную суету.

НОВЫЕ ВРЕМЕНА

В институте выпустили специальный номер стенной газеты, посвященный открытию Лозунга. На первом листе поместили портрет Вождя, перерисованный из журнала «Огонек». Портрет получился очень смешной. Под портретом поместили стихи Тваржинской:

На всю Планету и по всей Вселенной, Кидая в дрожь и хлад империализм, Сверкает Лозунг наш нетленный: Да здравствует коммунизм! И все свободолюбивые народы и страны Уверенно идут к коммунизму вперед Под водительством ЦК, которое на предстоящем съезде будет избрано, Ведя за собой весь народ.

Институт надрывается от хохота. Новиков поздравил Тваржинскую с выдающимся творческим успехом и посоветовал послать стих в толстый журнал. Ступак, однако, сказал, что в толстых журналах хозяйничают консерваторы и такой смелый по поэтической форме стих они не решатся напечатать. Тваржинская, искренне считающая себя подлинным революционером во всем, за что она берется, с чувством пожала руку Ступаку. Канарейкин, прочитав стих, тут же у газеты развел демагогию на целый час о всестороннем развитии личности при коммунизме. Закончил он свою слезливую импровизацию стихами другого крупного поэта:

Землю попашет, Стихи попишет.

Теперь уже невозможно поверить, что всего пять лет назад в той же стенной газете была напечатана «Философическая поэма».

Ты, зазноба, выходи-ка, Дай с тобой поспорю я. Все на свете объясняет Марксова теория. Ты пропела, и заткнись. Пропою теперя я. Нету в мире ничего, Окромя материи. Ой ты, дролечка моя, Приложи старание. Первым было бытие, А вторым сознание. Вот и осень наступает. Облетает с клена лист. Вверх ногами понимает Сей вопрос идеалист. Ночкой в роще соловей Уж не заливается. Все на свете вширь и вглубь Нами познавается. На дороге стоит пес И виляет хвостиком. Дать пора давно отпор Всяческим агностикам. Не лупи меня по заду, Брось прием тактический. К полной истине идем Мы ассимптотически. Милка выпить не дает, Как собака, лается. Даже малый электрон Вглубь не исчерпается. Коль придется вместе жить, Наберуся горя я. Каждый шаг пути ума Метит категория. Вечно капает вода В раковину с крантика. Правда где, а где вранье, Проверяет практика. Шел

вечор по переулку, Дали мне по темени, Мир в пространстве существует И еще во времени. В поле аленький цветочек На ветру колышется. В этом мире без конца Все куда-то движется. Ты, залетка, не зевай, Не допускай оплошностей. Движет миром лишь борьба Проти-во-полож-ностей. До тебя не доберешься, Слишком ты укутана. В этом мире все в одно Взаимно перепутано. Для меня ты не жалей Кожуха овчинного. Нету даже пустяка Вовсе беспричинного. Ой, шоферик молодой, Прекрати лихачество. Без количества никак Не возникает качество. Под окошком не торчи, Брось свои признания. За отрицанием идет Снова отрицание. На тебя не напастись Порошку стирального. Мир не пряменько идет, А путем спирального. Это что за баловник Под юбку забирается. От простого к сложному Природа развивается. Перестань, в конце концов, Мне за лифчик глазиться. Все надстройки, как одна, Вырастают с базиса. За каки-таки грехи Здеся тараторю я. Острой классовой борьбой Движется история. Не смеши меня, кума, Шутками негодными. Личность делает успех С массами народными. Эй, приятель, берегися, Не дури наших девчат. Во главе всего прогресса Идет проле-тари-ат. Что ты, парень, глупость порешь! Аль с утра пораньше пьян! Пролетарий всех беднейших За собой ведет крестьян. Что ноздрею шевелишь? Что глаза ворочаешь? Нас к победе приведет Партия рабочая. У моей у бабы в попе Сломалася клизма. Даже в Африку попер Призрак коммунизма. Что, миленок, не целуешь? Что застыл, как старый пень? Скоро прыгнут папуасы Сразу в высшую ступень. За грудки меня не трогай И не смей по морде бить. Будем все при коммунизме По способностям трубить. Не вали меня, невежа, С сапогами на кровать. Будем все при коммунизме По потребности жевать. Посиди, не торопися, Не скидай сапог пока. Наедимся до отвала Из опилок молока. До чего же ты смешная, Надорвешь животики. Будем каждый день ходить Даром на субботники. А твоя фигура тоже Стоит удивления. Будем слушать каждый день Сверху наставления. В поле сорная трава До сих пор не полота. Скоро, братцы, будем срать В унитаз из золота. Больше силы нету петь, Лопнут мочеточники. По ночам будем долбить Мы первоисточники.

И та же самая Тваржинская, выброшенная к нам в институт из КГБ за ненадобностью, с трибуны партийного собрания хвалила редколлегию стенгазеты за «Философическую поэму». Поэма произвела на нее настолько сильное впечатление, что она сама после этого решила сочинять стихи. А я, между прочим, тогда курировал стенгазету от партбюро. От меня зависело, разрешить ее или нет. Я разрешил. И тогда я не мог не разрешить, если бы даже захотел. Через три года после этого редколлегию стенгазеты разогнали за совершенно безобидный номер. Я опять тогда был членом партбюро. И, как все, проголосовал за выговор редактору. А что я мог? Сам редактор был доволен, что отделался выговором. Решение партбюро на партийном собрании утвердили единогласно, хотя многие в кулуарах возмущались. И на общем собрании института, когда выбирали новую редколлегию (на сей раз в нее включили Тваржинскую), никто даже не пикнул. А если бы кто-нибудь пикнул, что произошло бы? Ничего особенного. Тот, кто осмелился бы пикнуть, лично пострадал бы, и все. И никакого общественного резонанса не было бы. Так что можно нас обвинять в трусости. Но в ней ли тут дело? Думаю, что нет. Дело все в том, что у нас смелость по мелочам совершенно бессмысленна. А до крупных дел удается пробиться очень немногим.

ХОРОШИЙ СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК

Вечером к нам заявились Курицыны. Это очень хорошие люди. Правда, ужасно серые, скучные и занудные. Но скромные и честные. Я с ними дружу с первого курса. Они тогда на первом курсе и поженились. Это — единственная пара из всех моих знакомых, избежавшая развода. Мне это нравится, и я их ставлю всем в пример. Тамурка же утверждает, что все это лишь видимость, что они тоже, как все, б...т, только потихоньку и занудно. А не разводятся они от жадности. И дома они наверняка круглые сутки грызутся, как кошка с собакой. Но Тамурка — ядовитая и циничная баба. И хотя она обычно не ошибается, я предпочитаю думать о людях лучше, чем они есть на самом деле. Приятнее жить среди хороших людей.