Светлое будущее
Шрифт:
Я начал читать. Мой лоб покрылся холодным потом. Руки тряслись. Товарищ Оттуда призывал меня успокоиться и подливал теплой вонючей воды из графина, которую не меняли, надо думать, с прошлого совещания.
— Мы различаем, читал я, коммунизм фактический и коммунизм идеологический не в том общепринятом (как в среде апологетов, так и в среде врагов коммунизма) смысле, будто реальность коммунизма не совпадает с его идеологическим проектом, а в том смысле, что первый есть некоторое реальное состояние общества, а второй — некоторая совокупность столь же реальных текстов. Классическим образцом первого является советское общество, в особенности — в эпоху Сталина. В послесталинский период советское общество под влиянием общения с Западом и страха недавних сверхмассовых репрессий несколько сгладило свой классически коммунистический облик. Но это лишь в отношении некоторых крайностей, а не существа своей натуры, которая отныне и на веки веков обречена быть сталинистской (или ленинистской, что одно и то же; но первое выражение точнее). Коммунизм идеологический изложен в обширнейшей марксистской литературе, так что говорить на эту тему, казалось
Мы считаем, что коммунизм как идеология (марксизм-ленинизм) вполне адекватен коммунизму как реальному строю общества. Но адекватен не в том смысле, в каком наука бывает адекватна изучаемому ею предмету (марксизм-ленинизм не есть наука, это — идеология, т. е. нечто принципиально отличное от науки), а в том смысле, в каком идеология адекватна обществу, в котором она господствует. Но мы также считаем, что наука о коммунистическом обществе как об эмпирически данной реальности еще не существует. Уже сложилась богатая литература, критикующая советский образ жизни. Достаточно здесь назвать сочинения Замятина, Оруэлла, Солженицына и многих других авторов, выступивших в последнее время. Она содержит много верных наблюдений. Однако сумма этих наблюдений и их обобщения еще не образуют сами по себе науки о коммунизме в собственном смысле слова «наука». Мы здесь попытаемся изложить хотя бы основы науки о коммунизме (научного понимания коммунизма) в той мере, в какой это нам удалось сделать, работая в полной творческой изоляции и в условиях, как будто специально созданных для того, чтобы помешать малейшим попыткам такою понимании.
Просмотрев книгу, я сказал, что картина мне ясна полностью. Книга явно антимарксистская, хотя внешне автор относится к марксизму спокойно и с уважением. И это понятно: сейчас марксизм па Западе переживает новый мощный подъем, и если автор будет явно выступать как антимарксист, его просто не будут читать. Научная ценность ее невелика, так как почти все ее идеи в той или иной форме обсуждались в западной литературе такого рода. Однако поскольку это — книга русского автора, просидевшего в годы сталинизма более десяти лет в заключении, поскольку она написана живо и в общедоступной форме, она вызовет интерес и наверняка будет переведена па западные языки. Так что это очень серьезное дело, и если можно, го надо воспрепятствовать ее выходу в свет Там. Думаю, что фактически это будет лучше и для самою автора.
— Вы знаете Зимина. Может ли он изменить свое намерение публиковать книгу, если мы побеседуем с ним? Мы можем пообещать ему помочь опубликовать исправленный вариант книги здесь и защитить се сразу как докторскую. С другой стороны — публикация такой книги может быть расценена как враждебная деятельность за рубежом со всеми вытекающими отсюда последствиями.
— Зимин крепкий человек. Я сомневаюсь в том, что он пойдет на это.
— Видите ли, за эту книгу, судя по всему, Там ухватятся. Не знаю, удастся ли вообще помешать ее выходу. Но есть возможность по крайней мере оттянуть ее издание на послесъездовское время.
— Разумеется, — горячо поддержал эту идею я. — Перед съездом, да и некоторое время после съезда (до выборов в академию, надо было сказать, но я, конечно, смолчал) книга может иметь Там широкий резонанс. Надо задержать!
— Но вы нам должны помочь.
— Я к вашим услугам. Что я должен делать?
— Нам представляется эффективным такой вариант...
Несколько дней я находился полностью во власти
книги Антона. Хотя я ее пролистал бегло, я успел увидеть в ней много. На эти темы мы говорили с ним десятки раз. Все в книге мне было уже знакомо. Но тут все это было собрано вместе и приведено в систему. И эффект получился ошеломляющий. Особенно сильное впечатление производит общий метод изложения. Антон не критикует марксизм и советский образ жизни в том духе, как это принято сейчас повсюду. Он принимает все как факт. Он даже наши крайние демагогические заявления принимает как истину. Он выглядит даже более ортодоксальным марксистом, чем я. Например, мы все ноем о развале сельского хозяйства, о повышении цен, о бесхозяйственности и т. п. А Антон принимает как истину заявление нашего руководства (он цитирует наши газеты) о том, что советское общество сейчас как никогда монолитно в социальном, политическом и идеологическом отношении; могущественно в экономическом плане. А излагает основы марксизма он просто блистательно. Четко, кратко, убедительно. И от этого становится нехорошо. Как будто с тебя сдирают кожу и ты превращаешься в сплошную рану. Ни до чего уже нельзя дотронуться безболезненно.
—В этом деле, — говорил мне товарищ Оттуда, — нас смущает одно. Мы прочитали книгу очень внимательно. Она нам показалась вполне марксистской. Но вместе с тем в ней есть что-то очень глубоко враждебное, а что именно, нам, неспециалистам, разобраться трудно. Вот мы вас и пригласили...
Знали бы они, что и мне в этом деле не так-то легко разобраться.
Я думал о чем угодно, только не о моральной стороне происшедшего. Такой стороны тут как будто бы и не было совсем.
АКАДЕМИК КАНАРЕЙКИН
Академик Канарейкин — фигура в нашей философии символическая. На философской арене он появился еще тогда, когда даже в Институте красной профессуры заявление, будто Сталин — философ, встречалось смехом. Канарейкин был одним из первых, кто признал Сталина не просто философом, но гениальным философом и классиком марксизма. За это Сталин предложил ему (и еще нескольким лицам тою же толка) сразу стать академиком. Прочие согласились, а Канарейкина сгубила чрезмерная честность и скромность. И он стал всего лишь членом-корреспондентом Академии наук, не имея ни кандидатской, ни докторской степени, не будучи даже доцентом. И потом ему почти тридцать лет пришлось расплачиваться за свою глупую совестливость: в академики его выбрали только после смерти Сталина. Став академиком, он ринулся наверстывать упущенное. За несколько лет он произнес по крайней мере тысячу слезливо-восторженных речей, завоевав заслуженную репутацию лирического марксиста и ведущего краснобая во всем социалистическом лагере, и поставил свою подпись под сотнями статей и книг, написанных для него подчиненными (по слухам, он вообще не научился писать). В конце пятидесятых годов его назначили директором нашего института, так что весь необыкновенный взлет советской философии в шестидесятые годы оказался связанным с его именем. Именно под его водительством проходило преодоление последствий «культа личности» в области философии.
Метод руководства Канарейкина заслуживает специального изучения. Ограничусь лишь очень кратким замечанием по этому поводу. Канарейкин всеми доступными ему средствами мешал нам работать, тормозил издание книг, печатание статей, защиты диссертаций, организацию и участие в конгрессах и т п. А мы делали все по-своему, как будто его не существовало. Причем, когда мы делали свое дело, он хвалил нас и включал сделанное в актив руководимого института. Заканчивали мы, например, книгу. Канарейкин забирал рукопись и говорил, что, пока он ее не прочтет, в печать не пустит. И тут же забывал о книге, поскольку был занят постоянно делами эпохального значения. Мы проводили книгу через все положенные инстанции, печатали и дарили ему экземпляр с благодарностями. Он со слезами благодарил, хвалил нас и тащился в ЦК, в Отделение, в горком или в какое-либо иное ответственное место запугивать угрозами ревизионизма, поносить отступников, исправлять ошибки. И дело шло своим чередом. И Канарейкин привык к тому, что все идет именно так, как он хочет, а хочет он в полном соответствии с руководящими установками. И на самом деле было так, ибо время было такое. Но это время ушло безвозвратно в прошлое. Канарейкин превратился во всеобщее посмешище. Скоро его снимут, переведя на какую-нибудь высокооплачиваемую должность для полнейшего бездействия.
Чуть ли не половина сочинений Канарейкина написана мною или под моим руководством. Так что, когда при мне Канарейкина поносят за примитивизм, невежество и глупость, мне бывает немного неприятно. Мне в таких случаях кажется, что окружающие понимающе поглядывают на меня. Хотя формально никто не знает о степени моего участия в трудах Канарейкина. Если и до-гадываются, то только по косвенным признакам: Канарейкин мне всегда покровительствовал. Я ухитрялся так готовить работы для него, что даже ему самому казалось, будто он сам все делал. Я даже выработал у себя специальный канареечный стиль, принципиально отличный от моего настоящего. Так что даже на электронных машинах невозможно будет установить мою причастность к сочинениям Канарейкина. Говорят, что по наличию такой способности к перевоплощению отбирались авторы сочинений Сталина. Они, естественно, ликвидированы. И поди установи их теперь. Так что отныне и на веки веков Сталин войдет в историю как автор многих работ, часть из которых является шедеврами марксистской литературы (что бы ни говорили сейчас о них). Так и Канарейкин. Наверняка издадут собрание его сочинений. И между прочим, это будут далеко не худшие тексты в марксистской литературе. А издадут ли мои сочинения? Намного ли мои собственные сочинения лучше моих же канарейкинских? А он обладает преимуществом возраста и приоритета. И даже его гнусная роль в становлении сталинизма в его пользу: он все равно фигура, пусть с отрицательным знаком. Потомки, читая его сочинения, будут удивляться. И будут иметь совершенно искаженное представление о нашем времени. И о нас, участниках его. А как же иначе, если даже мы, современники, с самого начала имеем принципиально искаженную картину нашей же собственной жизни. Мы рождены во лжи и зле. И войдем в них в историю. Мы даже правду лжем, а добро творим как зло.
— Объясни мне, — сказал однажды Антон, — как это возможно? Марксистско-ленинская теория дает самое глубокое, самое всестороннее, самое правильное, самое... самое... понимание и общих законов истории, и законов нашего общества, и тем более законов ихнею общества, и конкретных явлений нашей жизни, и, само собой разумеется, всех конкретных явлений ихней жизни. Ты не раз писал это в своих книгах. И соответствующее место в докладе на высочайшем уровне написано при твоем участии. Не так ли? И ты в это, конечно, искренне веришь. И вместе с тем ты сам прекрасно знаешь, как у нас отбираются и готовятся наши кадры теоретиков марксизма. Бездарности, карьеристы, лодыри, психи, проходимцы и т. п. Образование — культирование невежества. Ты сам не раз жаловался, что не можешь аспиранта себе приличного найти. А ведь выпускаются ежегодно сотни шакальчиков, готовых за аспирантуру на что угодно. Ты сам говорил не раз, что газеты и журналы — сплошное вранье и галиматья. Мы по уши во лжи и лицемерии. Как же так? Как может такой человеческий материал в таких условиях создавать это самое, самое, самое...?