Светлое будущее
Шрифт:
— Кстати, последняя новость, — сказал Дима на прощанье. — Закрыли центральный бассейн.
— Это почему же? — удивился Сашка. — Я там вчера был и вроде бы...
— Проявляют портрет нашего вождя, — сказал Дима без тени улыбки.
Вот и попробуй в такой обстановке настроиться на серьезный лад! Потом мы провожали всех по домам. Мы живем все в одном районе. Очень удобно.
— Да, очень удобно, — сказал Антон. — Обтянуть колючей проволокой наш район, поставить вышки и часовых, и проблема советской демократии будет сразу решена исчерпывающим образом.
Я напомнил Антону о его обещании изложить кратко свои соображения по поводу прошедшего периода. Как только гости разошлись, мы с Тамуркой сразу вернулись в состояние взаимной отчужденности и уединились в своих комнатах. Мы давно уже ведем независимый друг от друга образ жизни. Как говорит моя интеллигентная Теща, мы даже спим членораздельно. Я совершенно не интересуюсь, как и где она проводит вечера и иногда ночи. Она время от времени шантажирует меня угрозами написать заявление в партбюро о моем подлинном моральном облике. Что ее удерживает со мной? Привычка. Деньги. Квартира. Дача. Надежда, что я выйду наконец-то в членкоры и мы получим доступ к закрытому распределителю.
Антон принес свои соображения на другой же день.
НОВЫЕ
Как говорил Маркс, удовлетворенная потребность рождает новую. Как только граждане, обитающие в районе площади Космонавтов, насладились прекрасным зрелищем Лозунга «Да здравствует коммунизм», у них появилась новая потребность — как бы его испакостить. И вскоре на бетонных постаментах появились неприличные надписи, среди которых преобладало всемирно из-вестное слово из трех букв. Ступак говорит, что, по данным института Гэллапа (в США), даже слово «спутник» не смогло превзойти его по мировой известности. А к стальным буквам хулиганы ухитрились каким-то образом приклеивать окурки и обгорелые спички. Одну букву захаркали до такой степени, что получилась орфографическая ошибка. Группа пенсионеров — старых большевиков — написала письмо в газету. Па место происшествия выехали журналисты. Появился фельетон на тему, как мы бережем культурные ценности. Фельетон попал в горком партии, оттуда дали сигнал в райком, райком нажал на партбюро, партбюро нажало на комсомольское бюро. Собрали комсомольское собрание. И комсомольцы института с большим подъемом взяли шефство над Лозунгом. В институте из молодежи была создана группа дружинников. У Лозунга установили постоянное дежурство по вечерам.
Дежурили, разумеется, аспиранты и младшие научные сотрудники, склонные по молодости к пьянству. А поскольку рядом с Лозунгом кафе «Молодость» и гастроном с мощным винным отделом, то дружинники времени даром не теряли. Первым делом они, основательно упившись, устроили драку со случайными прохожими.
Милиция, естественно, встала на защиту дружинников, ибо сам институт дружинников являет собою образец зародышей коммунистической демократии, коммунистических органов самоуправления (или самоуправства?) общества. И дело замяли. Но вскоре дружинники перепились до такой степени, что все, за исключением одного, угодили в вытрезвитель. Этот исключительный один свалился в промежутке между буквами, и его не нашли. Ночью его раздели жулики. В институте после этого провели большую воспитательную работу. В народную дружину включили нескольких старших научных сотрудников, являющихся членами партии. Среди них один оказался старым опытным алкоголиком. Он-то и научил молодых ребят, как нужно пьянствовать, не попадая в неприятные истории.
— Главное, — сказал он, — заиметь личную дружбу с милицией. Когда было собрание, па котором меня принимали в партию, я был посажен на пятнадцать суток за мелкое хулиганство. Так меня под честное слово выпустили. Теперь, конечно, время уже не то. Так что, ребятки, надо пить умеючи.
СООБРАЖЕНИЯ АНТОНА ЗИМИНА
Прошедший период советской истории, писал Антон, который я называю периодом Растерянности и Стабилизации, был одним из самых интересных периодов не только в истории народов, населяющих Советский Союз, но и в истории человечества вообще. Хронологически это период между XX и XXV съездами КПСС. Разумеется, эти границы более или менее условны: в каких-то сферах советской жизни этот период начался немного раньше XX съезда КПСС, в каких-то позже; в каких-то сферах он закончился раньше XXV съезда КПСС, в каких-то позже. Упомянутые хронологические границы являются суммарными. А так как они являются официальными вехами советской истории, они удобны. И объективны, ибо в Советском Союзе реальная история так или иначе тяготеет к официальному ее представительству, и никакой иной фактической неофициальной истории здесь почти не существует. Советская история не по видимости, а на самом деле есть история съездов, совещаний, планов, обязательств, перевыполнений, освоений, пусков, манифестаций, награждений, аплодисментов, плясок, проводов, встреч и т. п., короче говоря — всего того, что можно вычитать в официальных советских газетах, журналах, романах, что можно увидеть по советскому телевидению. В Советском Союзе кое-что происходит такое, что не попадает в средства массовой информации, просвещения, убеждения и развлечения. Но это все образует здесь несущественный внеисторический фон советской реальной истории. Все то, что постороннему наблюдателю, не прошедшему школу советского образа жизни, кажется ложью, демагогией, формалистикой, комедией бюрократизма, пропагандой, на самом деле образует плоть и кровь этого образа жизни, самую эту жизнь как таковую. А все то, что кажется горькой правдой, фактическим положением дел, здравым расчетом, на самом деле есть малозначащая шелуха реального процесса. Не поняв этого, нельзя понять сути советского образа жизни — классического образца коммунистического строя жизни, к которому так или иначе тяготеет человечество. Если, например, взять такой поразительный факт советской истории предшествующего (сталинского, трагического) периода, как миллионы жертв, с одной стороны, и разговоры о гуманизме, об укреплении социалистической законности, о борьбе с врагами народа, которыми была до предела насыщена атмосфера духовной жизни общества, то именно эти невесомые, казалось бы, разговоры образуют более доминирующую часть тела советской истории, чем вполне персонифицируемые и теперь подсчитываемые репрессии. Я специально привел этот пример, рискуя быть обвиненным в апологетике сталинизма, чтобы в наиболее резкой форме выразить свою основную мысль. Если вы хотите понять, что такое коммунизм, изучите его классический реальный образец — советское общество, т. е. исходите из фактов, а не из абстрактных гаданий и прекраснодушных пожеланий. А чтобы понять советское общество именно в его качестве коммунистического общества, необходимо рассмотреть его с точки зрения его самодовлеющих реальностей и ценностей, а не с точки зрения внешних оценок и сопоставлений. Нужен определенный метод понимания. Если не совсем научный (в силу внутренних советских условий, исключающих научное исследование этого общества в широких масштабах и в полном соответствии с критериями науки), то по крайней мере стремящийся в тенденции удержаться в основных чертах в пределах научности. Надо посмотреть на советское общество в таком разрезе и в такой системе понятий, в каких не заинтересованы смотреть на него ни апологеты коммунизма, ни его противники. Первые не заинтересованы по причинам вполне понятным, вторые потому, что при этом теряются явления, вызывающие наибольший эмоциональный эффект.
Приведу два поясняющих примера. Противники коммунизма рассматривают коллективизацию в Советском Союзе просто как насилие и зверство в угоду некоей идеологической или политической идее, а некоторые защитники исправленного коммунизма (коммунизма без отрицательных явлений его в Советском Союзе, например без массовых репрессий) рассматривают ее как ошибку или в лучшем случае как неудачный эксперимент. Если бы это было действительно только так, то это было бы еще полбеды. Но увы, это не было ошибкой. И не в том смысле, что это было правильно. А в том смысле, что понятия «ошибка» и «правильно» вообще не применимы к случаям такого рода. Здесь нужны другие понятия, ибо коллективизация была нормальным явлением в жизни этого складывающегося социального организма. И понятия «насилие», «зверства» и т. п. здесь тоже не отражают адекватно сути дела. Хотя бы уже потому, что подавляющее большинство крестьян добровольно пошли в колхозы, а всякая попытка восстановить единоличное хозяйство в масштабах страны обречена на провал, если даже ее осуществлять насильственно. Дело не в том, что не было насилия (оно было) и зверств (они были), а в том, что суть дела тут совсем в ином. И если думать не о сведении счетов с тяжким прошлым, а о понимании существа советского (коммунистического) образа жизни в интересах будущего, то надо в корне изменить способ видения и, естественно, фразеологию.
Другой пример. Защитники коммунизма говорят: смотрите, в Советском Союзе бесплатное медицинское обслуживание, дешевые квартиры и транспорт, нет безработицы и т. п. Критики коммунизма говорят: в больницах очереди, лечат плохо, квартиры тесные, в транспорте давка, зарплата низкая. Критики принимают тот разрез видения коммунизма, какой им навязывают его апологеты. Но на самом деле медицинское обслуживание не бесплатное, ибо с граждан на это дело высчитывают в зарплате и в ценах на продукты независимо от того, лечатся они или нет; безработицы нет только благодаря тому, что директора предприятий не могут уволить лишних людей, не могут интенсифицировать труд, не могут повысить зарплату оставленным, так что обстоятельства, порождающие безработицу, остаются, но действуют они иначе (в конечном счете ухудшают условия жизни населения). Тут нужны сопоставления иного рода, а именно — соотношения различных категорий населения с точки зрения распределения жизненных благ, т. е. внутренние сопоставления, гораздо более существенные с точки зрения понимания общих тенденций советского образа жизни. Везде и всегда, скажут мне, были привилегированные слои общества. Разумеется. Но суть дела не в этом тривиальном факте, а в том, как здесь формируются привилегированные слои, каковы они, к чему ведет именно такой тип расслоения общества. Из того факта, что на Западе есть богачи и нищие, угнетенные и угнетатели и прочие контрасты, никак не следует, что советское общество не является дифференцированным и что эта дифференциация не имеет своих специфических проявлений и последствий.
Но я, кажется, отвлекся. В чем заключаются наиболее интересные уроки этого прошедшего периода нашей славной истории? В этот период перед советским народом открылись реальные возможности радикально улучшить социальные условия своего бытия, но он добровольно и вполне сознательно их прошляпил. В этот период с циничной откровенностью проявилась сущность советского образа жизни и естественная натура человека, являющегося носителем этого образа жизни. Тут законы и механизмы советского общества обнаружили себя с такой отчетливостью и простотой, что потребовались огромные усилия со стороны всех слоев общества (как правых, так и левых; как защитников, так и оппозиционеров), чтобы их не заметить. В этот период лопнуло сознание, будто режим Сталина навязан советскому народу силой и извне, сверху. Очевидные механизмы советской жизни сработали в это время сами собой с неумолимой силой и вопреки желаниям начальства, народа, интеллигентов, друзей, врагов, умников, кретинов, невежд, эрудитов, ученых, идеологов и т. п. Сработали как естественные законы Природы и стабилизировали советское общество в том его состоянии, которое вполне устроило бы и Сталина со всей его бандой. В этот период все дерьмо советского строя жизни вылезло наружу для всеобщего обо-зрения и заявило о себе как о нормальной среде и пище нормального здорового человека.
Конечно, и раньше были некоторые возможности на этот счет. Так, писатель И.П. Горбунов наблюдал формирование советского строя после революции в двух районах страны, изолированных друг от друга и от центра. В них не было ни одного марксиста вообще. Деятели этих районов никак не общались с центральной властью, а вели себя так, как будто действовали непосредственно по инструкции Ленина. Даже процент уничтожаемых врагов народа совпал до сотых долей процента с общим уровнем по стране. Но Горбунов не придал этому значения. Он считал это очевидной банальностью и, как типичный образованный кретин нашего времени, искал какие-то глубинные таинственные закономерности, недоступные здравому смыслу и обычному природному уму. И потому впоследствии угробил более тридцати лет жизни на каторжный труд по отысканию грошовых секретов закулисной советской жизни. Рассматриваемый период был хорош уж тем, что позволил с малыми усилиями познать многое.
НАЧАЛО ЭПОХИ
Антон, конечно, перегибает палку. Но в его словах есть что-то очень тревожное и правдивое. Его соображения полезно запомнить для личного пользования. Но они, конечно, абсолютно непригодны для нашего труда. Как же я смогу его использовать? Кажется, я с ним влип в неприятную историю. Тем более в институте болтают, будто он — сторонник Солженицына и Сахарова. Сегодня было закрытое заседание дирекции с представителями ЦК. Предупредили: если кто-нибудь в отделе подаст документы на отъезд в Израиль, придется положить партбилет. Так что надо принимать профилактические меры. Упомянули Антона. Я сказал, что он самый что ни на есть русский, глубинный русский, прямой потомок Зимина, упоминавшегося еще у историка Соловьева. Инструктор ЦК сказал, что это ничего еще не значит. Они (кто они?) здорово маскируются. Дома Ленка подсунула мне какую-то книжонку. Сказала, что это специально для меня написано. И я прочел следующее.