Светлый путь в никуда
Шрифт:
Холодный промозглый ветер. Огни Никитского переулка. Гущин пешком направился к Тверской, словно забыв о машине. Катя плелась следом.
Ночь, мокрый асфальт, Тверская.
Они перешли по подземке на другую сторону к Камергерскому переулку. Катя вдруг поняла, что Гущин не просто бредет, он куда-то направляется – у него есть какая-то цель. А какая цель в Камергерском – этом бессонном оазисе, где неоновые вывески баров, пабов, ресторанов и кафе слепят глаза?
– Хуже нет сейчас напиться.
– Поговори у меня.
– Не поможет это, Федор Матвеевич.
– Поучи,
– Я не учу. Я плачу. Ни в чем вы не виноваты. Это я вас навела на этого Титова. А вы его даже сейчас полностью виновным в убийствах не считаете. А я, когда его мейл Анаис прочла, посчитала, что это он и есть убийца.
Гущин медленно брел мимо баров Камергерского переулка.
– Но это может и он быть, Федор Матвеевич. А его мать вас ударила. И я… я злая на нее сейчас. Хотя мне ее и жаль до слез. Потому что все это несправедливо.
– Ее единственный сын мертв, – Гущин обернулся.
– Дайте я хоть кровь вам сотру. А то вид жуткий, – Катя забежала вперед и достала из сумки пакетик влажных салфеток.
Гущин остановился. Она начала стирать кровь с его разбитого лица. За ними из темной арки наблюдали, хихикая, две размалеванные проститутки. В Камергерском орали пьяные.
Гущин двинулся в сторону Петровки. И вот уже они бредут по ней. Здесь магазины, бутики закрыты, рестораны тоже, а вот бары работают.
Знаменитый бар «Менделеев».
И дверь в дверь с ним столь же знаменитый бар «Горохов» – тайная богемная дыра для «посвященных»: наверху в зале нудл-хаус, японская лапша и суши, а лестница в подвал скрывает «кущи» – разубранный, словно драгоценная табакерка, дорогой бар, где прежде коротали ночи и олигархи, и кремлевские, и деляги из провинции, приехавшие улаживать дела и искать высокого покровительства, и «решалы» разных мастей и рангов, которые как-то за последние годы развеялись, расточились, словно дым в ночи, уступив место сначала разного рода «спецам по конфликтам» с небритыми рожами, пивными животами и южным простонародным акцентом, а потом и вообще всякой разномастной камарилье – кокаинистам, мажорам, разведенным богатым женам, брошенным любовницам, бывшим эскорт-моделям, футболистам, списанным со счета, олимпийским чемпионам, со скандалом лишенным медалей за допинг, разорившимся банкирам, покерным шулерам, собирателям криптовалют и прочая, прочая, прочая.
На входе в оба бара стоял охранник – сущая деревня в кожаных портках и косухе. Он что-то забурчал. Но Гущин только глянул на него. А тот тоже лишь глянул на его ссадину на скуле, на его плечи, на Катю, выглядывающую из-за его широкой спины. И распахнул дверь. И они вошли в совершенно пустой (третий час ночи) и сумрачный зал японской лапшичной. При свете тусклого фонаря обнаружили ту самую лестницу и…
Катя вспомнила, что это за бар такой, «Горохов». О нем упоминал таксист – именно отсюда он забрал вечером в пятницу Викторию Первомайскую и привез ее в «Светлый путь». Значит, Гущин явился сюда не просто напиться, залить душевный пожар коньяком и водкой.
Спустились.
Шум, пьяный гам. Сигаретный дым.
Здесь курили.
Здесь играла музыка.
И бар был набит битком.
Гущин
– Вы вчера работали? – спросил его Гущин.
– А в чем дело? Я комментариев не даю. Вы в зеркало давно смотрелись?
Гущин показал ему удостоверение.
Бармен не стушевался, однако все с большим любопытством созерцал разбитую физиономию полковника полиции:
– Бандитская пуля?
– Работал вчера, в пятницу вечером? – терпеливо повторил Гущин.
К Кате в этот момент, дыша сладким ромом коктейля, придвинулась какая-то бородатая рожа, облаченная в мятый, воняющий нафталином и клопами казачий мундир и синие портки с лампасами.
– Красотуля, угощаю, а? – казачий мундир с лампасами еле языком возил. – Ты че такая трезвая? Это… ну, улыбнись… не вишь, атаман гуляет… Йех, эскандрон моих мыслей шальныыыыыых!
Он попытался облапить Катю, подмигивая опухшим глазом бармену – мол, давай, налей девке московской, казак донской угощает!
– Отвали, – сказал Гущин.
– А в морду? О, да ты уже свое получил.
– Отвали, сказал.
«Атаман» уставился на Гущина, как и деревенщина в кожанке на входе в «Горохов», косящая под известного байкера Гинеколога.
Видно, он не увидел во взгляде Гущина ничего для себя позитивного. Поэтому сполз с барного высокого стула и заковылял, пошатываясь, сквозь толпу танцующих и пьющих.
– «Союз русского народа» посрамлен. Но остался еще «Союз Михаила Архангела», – бармен за стойкой откровенно ржал. – Черносотенцы отступили. А я не работал вчера. Не моя смена.
– Есть кто здесь у вас в баре из персонала, кто вчера, в пятницу, работал вечером? – спросил Гущин.
– Она, – бармен указал глазами куда-то в глубь бара.
Катя проследила за его взглядом. Она была уверена – наверняка бармен имеет в виду какую-нибудь местную этуаль, ночную бабочку, караулящую пьяных клиентов с деньгами. Но бармен указывал на женщину под шестьдесят, стоявшую в дверном проеме на фоне алой бархатной шторы с золотыми кистями, что словно занавес укрывала служебные помещения бара и кухню. Женщина была в черном бархатном платье с глубоким вырезом, ее испитое худое лицо и обнаженные руки покрывал темный загар из салона красоты. Волосы она выкрасила в неимоверный баклажановый цвет.
– Повар, что ли, ваш или сомелье?
– Ида, – ответил бармен. – Она здесь и хостес, и бухгалтер-менеджер, и за нами надзирает за всеми, чтобы деньги и чаевые не воровали. Она работала здесь вчера. Она часто тут торчит.
Глаза у Иды были круглые, как у совы, и густо подведенные черной тушью. Она смотрела прямо на них, видно, ее привлек конфликт у барной стойки.
Гущин и Катя через танцпол пошли к ней. К Кате снова пристали какие-то пьяные, они тут прямо липли как мухи. Гущин демонстративно положил Кате на плечи тяжелую руку, обнимая ее – отвалите, моя. Катя не пререкалась и не возражала. В баре «Горохов» не слушают слов и объяснений, тут смотрят на жесты. А жест Гущина был красноречив.