Светоч русской земли
Шрифт:
– Кровиночка, ягодиночка моя, простушечка моя милая! Ты хорошо поступил, хорошо!
И Варфоломей уверился, что поступил хорошо, и должен так поступать и впредь, и только было непонятно, почему мама плачет? Ему было и невдомёк, что он отдал мальчику лучшую, очень дорогого шёлку, свою праздничную сряду.
О том, что и как произошло в тот день на деревне, Мария узнала лишь спустя много времени, от дворни, и, узнав, уже не стала ни о чём расспрашивать Варфоломея, ни искать пропажу, ни наказывать виновных.
Только рубашки Варфоломею начали давать простые, белополотняные, или даже посконные, серые, тем более что он теперь вновь и вновь находил нуждающихся, с кем должен поделиться имуществом, согласно Заповеди Христа.
Дело же сотворилось поначалу не христианское,
Они с Петюшей, которого Варфоломей держал за руку, принаряженные и умытые, дошли до околицы, и пошли лугом, на девичьи голоса, посмотреть на хоровод. В низинке, за огородами, уже вблизи берёзовой рощи, где девушки ходили хороводом, а парни табунились невдалеке, высматривая зазноб, боярчата натолкнулись на стайку ребятишек, и те начали задираться, кричать обидное, показывать рога и дразнить. Оно бы и обошлось, тем более что Варфоломей никогда в драку не лез. Ну, попихали бы друг друга, и разошлись. Но у деревенских малышей оказался предводитель, подросток, года на четыре старше прочих, который, на правах старшего, учил малышей озорничать, а те смотрели ему в рот, исполняя повеления "взрослого".
Дюжина ребятишек окружила двух боярчат, насмехаясь над их одёжкой, над чистотой лиц. Старшой потянул Варфоломея за рубаху и при этом ущипнул. И всё бы ничего, и это бы стерпел Варфоломей. Но старший мальчик, дурачась, хлопнул себя по лбу, и воскликнул:
– Ой! Парни, а я смекнул, почто они в нашу деревню зашли! Наших оделять! Сейчас одёжку раздавать будут! - Он вытолкнул из толпы мальчика, оболочина которого состояла, почитай, из одних ремков, и приказал:
– Делись с ним! Ну!
Боярчата молчали. Варфоломей ещё не сообразил, что ответить, мальчик-оборвыш готовился уже зареветь, но старшой ребячьей дружины не дал времени ни тому, ни другому, - ухватив Петюню за шиворот, повелел:
– Снимай порты!
Схвати он Варфоломея, неведомо ещё, как бы тот поступил. Возможно, снял бы чугу и отдал. Но Петюню, которого он опекал, водил за руку, сажал на горшок и умывал по утрам, отдать на поругание было нельзя.
– Пусти! - крикнул Варфоломей и, покраснев, кинулся в драку, пихнув кого-то из малышей, стоявших у него на дороге. Замелькали кулачки, малыши, размахиваясь и мешая друг другу, полезли бить боярчат. Петюня заревел. Варфоломей, подогретый рёвом и слезами брата, сжав зубы, пихал, бил, опрокидывал друг на друга малышей и уже одолевал неприятелей, когда старший мальчик решил тоже вмешаться в драку. Он отбросил Варфоломея и, глумясь, принялся раздевать второго, плачущего боярчонка. Но Варфоломей кинулся на него. Отброшенный, он вскочил и кинулся на старшего мальчика. Тот ударом по уху сбил Варфоломея с ног, но боярчонок уцепился за ногу обидчика и рванул её на себя. Старший мальчик полетел, вскочил и, обозлясь, стал бить Варфоломея. Но и Варфоломей уже был в забытьи. Не отдать на поругание Петюню, а там - хоть умереть! - была его мысль, когда он, получая и нанося удары, раз за разом кидался на кулаки старшего мальчика. И когда тот, схватив Варфоломея в охапку, начал крутить ему руки, Варфоломей впился зубами в предплечье обидчика. Ухватив плоть ртом, он так сжал зубы, что они с хрустом вошли в тело. И рот наполнился сладковато-солёным и пахучим, что было вкусом и запахом крови. И, почуяв это, Варфоломей ещё больше сжал зубы, не ощущая ударов по голове и плечам, и услышал новый хруст мяса, и новая волна крови хлынула ему на рубаху и в рот. И тут он услышал вой старшего мальчика, который отпихивал Варфоломея, стараясь скинуть его с себя. Они катались по траве, и вот мальчик рванулся, почти оторвав кусок своего тела, и, с криком, заливаясь кровью, побежал в гору, в деревню, оставив ватагу малышей.
Варфоломей кинулся бить других. В горячке он не чувствовал боли от полученных ударов, только челюсти сжимались от солёного вкуса, и потому он рычал, и малыши, видя его лицо в крови, с плачем кидались наутёк. Походя, не видя даже, он сбил с ног и опрокинул навзничь малыша, который был одет в дранину, и поставил ему синяк под глазом, и когда опомнился и посмотрел вокруг, на поле битвы их оставалось трое: он, Петюня, и мальчик, одетый в дранину, рыдающий и размазывающий грязь по разбитому лицу. Петюня плакал тоже, скулил от страха, и Варфоломей стоял один, начиная понимать, что остался победителем, и, соображая - что же ему делать теперь?
– Ты иди! - приказал он мальчику. Но тот, глядя на залитое кровью лицо боярчонка, прикрыл руками голову и заплакал ещё сильнее! "Ждёт удара!" - понял Варфоломей. Теперь уже ему стало стыдно. Этот малыш, меньше Петюни, был не виноват в драке. Не он требовал раздеть Петюню, его вытолкнул вперёд взрослый мальчик, и чем же он заслужил, что теперь сидит на земле, испуганный и избитый, в окончательно рванной дранине?
– Ну, не реви! - сказал Варфоломей, переступив с ноги на ногу. Он не видел себя, не видел своего рта в крови и не понимал, чего тот боится.
– Не реви, ну! - произнёс Варфоломей, наклоняясь к малышу, но тот выставил руки вперёд и заверещал сильнее.
– Чего ты? - удивился Варфоломей, пробуя поднять мальчика на ноги.
– Да-а! А ты укусишь! - вымолвил тот с ужасом в глазах.
Варфоломей обтёр рот тыльной стороной ладони, увидел кровь на руке и понял. Румянец стыда залил ему щёки.
– Ты...
– начал он, - ты тово... Не укушу я...
Мальчик стоял перед ним тощий, маленький, разорванная рубаха сползла у него с плеч, и плакал. Деревенские ребята удрали, да и кому из них нужен был он, сын нищенки, ничей родич и ничей товарищ!
Теперь Варфоломею стало стыдно. Не так представлял он себе поверженного врага! И тут-то пришла ему в голову благая мысль.
– Петюня! - позвал он.
Брат, утирая нос, подошёл ближе.
– Петюня! - приказал Варфоломей, - сними чугу!
Братик, ничего не понимая, снял с плеч верхнюю оболочину. Варфоломей скинул свою чугу, стащил рубаху с плеч, и, сорвав с малыша остатки рванины, начал натягивать ему через голову шёлк.
– Пусти! Руки подыми! Повернись! Так! Теперь так! - приказывал он, поправляя рубаху на малыше и застёгивая ему пуговицы ворота. Оборвыш, перестав плакать и приоткрыв рот, с удивлением смотрел на Варфоломея. Варфоломей, надев рубаху, накинул на себя чугу братца, а свою протянул малышу, повелев:
– Одень! - теперь, в этот миг, он помнил, и даже про себя, в уме, повторил заповедь Христа: "Когда просят у тебя верхнее платье, отдай и срачицу" - и удивился, почуяв, как это приятно, давать вот так, не считая, полной мерой! Малыш стоял перед ним растерянный, притихший, в шёлковой, никогда прежде не ношенной им рубахе, в дорогой чуге, что доставала до земли.
– Иди теперь! И скажи матери, что я, Олфоромей Кириллыч, подарил тебе свою оболочину! Понял?!
Мальчик кивнул, глядя на Варфоломея, и пошёл, оглядываясь, и только уже дойдя до половины горы и поняв, что над ним не смеются, подхватил полы чуги руками и, заревев, побежал домой.
Варфоломей, проводив малыша взглядом, дёрнул брата за руку:
– Пошли!
Выбравшись на дорогу, вблизи от дома, он оставил Петюню ковылять, а сам побежал вперёд, торопясь рассказать матери, и уже почти забывая, несмотря на боль, про драку, предшествовавшую его первому духовному подвигу.
Глава 10
Мальчик из боярской семьи долго может не замечать наступающего оскудения. Ну, разве со стола исчезают осетрина и каша сорочинского пшена, и мать говорит, что своя, пшённая, - не хуже! И Стефан молчит, супясь, ест простую пшённую, даже с остервенением. И изюм становится редок, его дают детям по горсточке по праздничным дням. И когда Варфоломей повторяет свой поступок ещё и ещё раз, то его, отпуская из дома, переодевают из белополотняной в холщовую рубаху, при этом нянька, пряча глаза, бормочет, что так способнее, не замарает дорогой, а если замарает, так легче и выстирать... И коней - всё меньше на дворе. И уже пошёл счёт: кому какая принадлежит лошадь, и им, малышам, достаётся на двоих один конь, пожилой меринок, да и того весной забирают пахать поле. Однако перемены в еде и в рубахах не трогают Варфоломея. Может, только умаление конского стада он и замечает. Но разве ему жаль своего коня для братика Петюши?!