Светоч русской земли
Шрифт:
И просмотрели те отклонения, те поступки, которые знаменуют начало неповторимости. Но что было неповторимо в характере Варфоломея?
Карапуз, качаясь на ножках, пошёл к двери, на четвереньках перелез через порог, действуя одной рукой: в другой у него что-то зажато. Повернувшись задом, он спустился со ступеньки на ступеньку, вниз по лестнице высокого крыльца. И, наконец, в очередную соступив, босая ножка ощутила пыль двора. Покачиваясь, он пошёл по двору туда, к высокому, выше его роста, бурьяну, приговаривая: "Не кусяй!.." Жук, зажатый в кулачке, скрёб лапками и уже вцепился ему в ладонь. Но малыш терпел. Вот он разжал ладонь - лопухи, татарник и крапива уже окружили его своими головами - и начал поглаживать жука по спинке. Жук расцепил челюсти, стал вертеть головой и сучить усиками и, наконец, раскрыв надкрылья, выпустил прозрачные крылышки, сорвался с ручки и исчез в траве. Младенец
Жаль только, что жук так быстро улетел, не дав рассмотреть крылышки!
Варфоломей повернулся к дому и, посапывая, пустился в обратный путь.
Почему один малыш поступает так, а другой, в той же семье, - иначе? Почему один отрывает лапки и крылья жуку, разоряет гнёзда, убивая птенцов, наперекор родительскому слову, а другой посадит на зелёный листик и выносит на улицу червяка, а, заглядывая в гнездо, боится дышать, чтобы не испугались птенчики? Сколько тут усилий воспитателя, родителей, а сколько - от природы человека?
Варфоломей рос неслышно, не причиняя неприятностей родителям. Был здоров, тих и послушен. И то, что отличало и выделяло его, было тем, что позволяло родителям почти не обращать внимания на среднего сына, отдавая внимание младшему, Петру, который часто и прихварывал, и капризничал. Варфоломея же отличала послушливость и старательность. Ему почти ничего не приходилось повторять дважды. Сказанное матерью или нянькой он запоминал и исполнял в точности. Поставить ли свою мисочку на стол, задвинуть ли и закрыть ночной горшок, застегнуть рубашечку, перекрестить лоб перед едой, умыть руки – всё он делал тщательно и спокойно, даже с удовольствием, и любил осматривать себя, когда на него надевали нарядную рубашечку. Подолгу рассматривал рукава, разглаживал ткань у себя на животике, а когда его обижали, недоумевал. Как-то братья-погодки и младший Тормосов затеяли возню, и вдруг Тормосов (он был чуть постарше) взъярился:
– У меня и у Пети - белые рубашки, а у тебя - синяя, ты - не наш, иди отсюдова! - И начал пихать и бить Варфоломея, оцарапал и свалил его в канаву. Это было одно из первых воспоминаний Варфоломея, когда мир ещё воспринимается отдельными картинами. Он помнил, как негодовал и подпрыгивал мальчик, чуть побольше его ростом, как его почему-то пихали и толкали в канаву, всю в колючих травах, и запомнил своё тогдашнее недоумение: не уж то от того, какая рубашечка, можно любить или не любить человека? Он выбрался из канавы на четвереньках, и всё думал, не понимал и видел мальчика Тормосова как бы со стороны - дёргающегося, суетящегося и даже пожалел его. Так он вспоминал потом своё тогдашнее переживание.
Варфоломей не мучил зверей и не позволял другим мучить, какого бы возраста и роста не был обидчик. Он заботился о младшем братике и не любил мяса, подолгу жевал и глотал с трудом. Часто играл один, что-то бормоча себе под нос. Но не было в нём ни всплесков норова, ни ярких откровений познания - того, что увлекало и тревожило в Стефане.
Лошадей он любил до страсти. Одна из ранних картин-воспоминаний Варфоломея, это как он стоит в белой рубашонке на крыльце и кормит коня хлебом. К нему склоняется морда коня, и тёплые губы забирают с его ладошки хлеб, кусок за куском. Кони были рядом всегда, и Варфоломей уже не помнил, когда его впервые посадили на спину коня и он, вцепившись ручонками в гриву, ехал по двору. Почему-то запомнился густой зелёный цвет, верно, поздней весной, когда затравянелый двор ещё не был вытоптан и выбит дочерна колёсами и копытами коней. Но даже когда его сажали верхом, он замирал и ехал, уцепившись за гриву. И когда его снимали с лошади, он улыбался.
Проявления своенравия в Варфоломее являлись и проходили почти незаметно для его родителей, оставляя зарубины лишь в собственном сознании дитяти, как случай с лестницей.
Эта лестница вела на чердак, куда складывали сушить яблоки и куда поэтому, часто лазили дети, те, кто умел, а те, кто ещё едва держались на ножках, тоже подходили и, ухватившись за нижнюю перекладину и задирая голову, смотрели вверх, откуда старшие мальчишки кидали вяленые кусочки яблок...
Варфоломею удалось заползти на вторую ступеньку, откуда его сняла дворовая девка, пробегавшая на поварню. Однако часа через два старик-садовник услышал писк и увидел Варфоломея, висевшего вниз головой посреди лестницы, руками и ногами обнявшего тетиву. Он перекинулся, и висел довольно долго. Когда старик снял его, он дрожал и скулил.
Но, однако, вскоре, выруганный и утешенный, он уполз из дома и... исчез. Когда, уже во время ужина, хватились искать, и Мария побежала осматривать все щели, колодцы и ямины, она заметила, подняв взор, что в проёме чердака что-то белеет. Это был Варфоломей. Он сидел на верху, побалтывая ногами, и так смотрел на мать, так тянул к ней ручки, что у Марии и мысли не шевельнулось, что ребёнок залез туда сам, и она долго поносила старших шалунов, затащивших ребёнка на вышку.
Для едва научившегося ходить малыша, совершённое им было подвигом.
Он едва мог достать ручками до нижней ступеньки, и потому, когда полез, то лез по тетиве, обняв жердь ногами, соскальзывая, обрываясь и подтягиваясь. Когда его сняла дворовая девка, Варфоломей едва не взвыл - пошли насмарку его труды. Поэтому он полез быстрее, хоронясь от людей, и, перебираясь с очередной ступеньки на следующую, сорвался. Страшен был этот миг - он уже поднялся на высоту: далеко внизу проходила золотисто-пёстрая курица и даже не увидела Варфоломея на его высоте. А тут ручонки поехали, его стало кренить, и он прикрыл глаза, руками и ногами вцепившись в круглое, и вес собственного тела потянул его за руки и за ноги, двор и терем опрокинулись, и когда Варфоломей открыл глаза, он увидел небо и облака, наползающие на окоём. Ни разжать рук, ни даже ослабить, он не мог, и висел, теряя силы, не зная, что предпринять, и даже не слышал, как начал скулить. Он уже почти терял сознание, когда его вторично сняли с лестницы и унесли в дом. Но теперь всё окружающее воспринималось им как в тумане. Реальна была только лестница, на которую надо было залезть. Лёжа на кровати и мысленно восстанавливая весь путь, он понял свою ошибку. Надо было всё время держаться за перекладины, чтобы не перевернуться. Отдохнув и поев, он ушмыгнул из горничного покоя, и на этот раз ему уже никто не помешал. Вытягиваясь во весь рост, он ухватывался одной рукой за ступеньку, другой обнимал тетиву лестницы и, горбатясь, подтягивал ноги. Главная трудность заключалась в том, чтобы коленями влезть на перекладину. Для этого он перегибался вперёд, почти свешиваясь головой, обеими руками брался за тетиву и тут, уже почти падая вниз, заносил колено на ступеньку лестницы. Дальше было легче.
Утвердив обе ноги на перекладине, он вытягивался в рост и ухватывал так же следующую ступеньку. И опять подтягивание, и опять голова и плечи перевешиваются вниз, и Варфоломей почти закрывает глаза, чтобы не видеть раз за разом отдаляющейся земли... И вот уже он так высоко, что земля видится в далёкой дали, а он висит почти уже в облаках. И ноги дрожали, и руки тряслись, а он всё лез, повторяя раз за разом всё тоже же: подтягиваясь, склоняясь головой вниз, утверждая колено на новой ступеньке, а потом переползая на неё целиком. И вот уже последняя ступенька, и дальше была стена, бревно, и - лезть некуда! Его почти охватило отчаяние. Столько лезть до верха и тут, на верху, не смочь забраться туда, на чердак!
Последний раз, вытянувшись вдоль тетивы лестницы и ощущая руками сухость дерева, он начал думать. Старшие мальчишки легко преодолевали эту последнюю ступеньку... Запрыгивая туда, наверх... Как?
Перед его лицом был тупо обрезанный конец тетивы лестницы, и Варфоломей решился. Он начал подтягиваться вверх, цепляясь руками за трещины в дереве. Он вспотел от страха и чувствовал, что стоит его ногам потерять опору - и он полетит вниз, в пустоту. Медленно ступали потные ножки по дереву тетивы лестницы, медленно подкорчивались уже почти непослушные руки. Вот он оторвал правую руку и сунул её в трещину повыше, и ноги съехали по гладкости тетивы, и Варфоломей завис, скребя пальцами ног по дереву. Под левой ногой обнаружился сучок, и, вдавив сучок в мякоть ноги, Варфоломей зацепился, а потом, задрав другую ногу, коленом достал до верхнего среза тетивы. Его долго трясло, и он продолжал полувисеть, упираясь коленом в основание тетивы, другой, до предела вытянутой ногой - в сучок, а руками, распростёртыми по покатости дерева, вцепившись в края трещин. Дрожь проходила, и вот Варфоломей, упёршись коленом, оторвал другую ногу и стал руками подтягивать тело вверх. Труднее всего, оказалось, оторвать живот от круглящегося дерева. Но когда он решился и на это, тело подалось вверх, и Варфоломей просунул одну руку поверх бревна, нащупав за краем стёсанный топором рубец. Он впился в затёс и, перенеся наверх вторую руку, начал подтягивать тело. Перед его глазами уже была тьма чердака, но Варфоломей ничего не видел, не чувствовал, кроме одного - как утвердить на обрезе тетивы вторую ногу? Он поставил мокрые от пота пальцы на покатость бревна, потом, решившись, поднял ногу и уцепился пальцами ноги за верх тетивы, почти спихнув себя с лестницы. Но тут уже стало можно разогнуть колено и встать на кончик дерева двумя ногами. Вытянув ноги и подавшись вперёд, Варфоломей повалился лицом, грудью и животом в пыль чердака и замер.